Песочные часы арены

– Она теперь Серафима.

– Чего это вдруг?

– У монахов так принято. Когда их принимают в монастырь, дают другие имена.

– И чего она вдруг Серафима, а не, скажем, Мария Магдалина? Ей бы это имя больше подошло…

– Серафимы – это верховные ангелы, огненные, наиболее приближенные к Богу. Так мне тетя Валя рассказывала. То есть матушка Серафима.

– Значит, она и там ангелами командует. Да-а, это судьба… В ее жизни одни сплошные ангелы. Одни небесные, другие – падшие, цирковые…

…Два куска торта, как ни старались, так и не осилили. Остался один, самый большой.

– Да-а, вода не водка, много не выпьешь! – Изрек расхожую мысль сытый художник, теперь уже равнодушнонебрежно поглядывая на оставшуюся половину торта и пустые кофейные чашки.

– Вранье, что художник должен быть голодным! Если у него внутри бурчит, что бы он ни писал-рисовал, все равно макароны по-флотски получатся.

– Что-то я не заметил их на ваших картинах.

– А я всю жизнь сыт. Всем. По горло… – И хитро подмигнул, намекая: «Вру! Не верь!..»

Художник сегодня выглядел необычно. Он явно ждал. Предварительному телефонному звонку и визиту Пашки был, очевидно, несказанно рад. Выглядел непривычно: гладко выбрит, волосы вымыты и забраны назад в косичку. Спина прямая, плечи развернуты, подтянут – хоть сейчас под купол, на мостик, поближе к трапеции. Что-то в нем даже внутренне разительно изменилось.

– Вас не узнать! Помолодели.

– Хватит несчастных цирковых детей пугать. И прохожих на Арбате. В конце концов, я интеллигент Бог знает в каком поколении, коренной москвич, а выгляжу, как босота теплотрассная. Все обретает смысл, когда начинаешь жить чем-то. Или для кого-то…

– А если для себя?

– Не-е, не ко мне. Лично я боюсь…

Пашка непонимающе уставился на художника. После всех его рассказов о своей жизни было ясно – вряд ли этот человек чего-то боялся. Или кого-то.

– Боюсь влюбиться. В себя. Не дай Бог этот нарцисс начнет ко мне приставать – что я ему скажу? Даже в глаз засветить не смогу.

– Как же мне нравится вас слушать! У вас парадоксальное мышление.

– Чего ж ты хочешь – художник! Да еще цирковой. Мозги набекрень. Всю жизнь в облаках летал. И сейчас продолжаю…

Жизнь, Паша, такая странная штука! Словно сон. Живешь – будто спишь… Все так зыбко. Всю жизнь ждешь, что вот-вот, сейчас, кто-то толкнет тебя, ты очнешься и вокруг все изменится. Изменится… Жизнь проходит в ожидании. Ожидание, оказывается, и есть Жизнь…

Художник сделал паузу. Поразмыслил. Поправил сзади резинку на косичке. Продолжил мысль.

– Жить нужно здесь и сейчас. Нет никакого вчера. Оно уже ушло навеки. И завтра не пощупаешь – нет его еще. Есть только – сейчас. Крохотное мгновение длиною в вечность. Сегодняшний день – это прослойка между вчера и завтра. Будущее делается именно сейчас…

Художник смотрел в окно своего верхнего этажа и мысленно пробегал по разноцветным крышам старинных арбатских особняков, как по оторванным листкам перекидного календаря своей судьбы.

– Дни в жизни человека бывают разными: пустыми и наполненными смыслом, радостными и утопленными в депрессии, когда тебе кажется, что все кончено. Вот тут и нужно собрать свое мужество в кулак и пережить ту минуту, когда кажется, что все уже потеряно. Не я это сказал – Омар Хайям. И помни – что бы в твоей судьбе ни случилось, мир будет продолжать жить, а планета вращаться. Ты в этом подлунном мире есть – ничто! И ты же, под этими терпеливыми небесами, – Все! Человек – это много! Очень много. Если ты – Человек. Главное, не забывать этого. Вот это уже мною открытая истина…

И без всякого перехода в голосе продолжил:

– Холодильник включи, розетка справа. В этом белом гробу кроме фреона давно никто не живет, даже дохлые мыши. Сегодня поселим туда твои харчи.

Они стояли посередине квартиры с дымящимися кофейными чашками и смотрели друг на друга. С радостью и тревогой. С какой-то жадностью, словно давно искали друг друга и вот, наконец, нашли. Такие разные, разделенные четырьмя десятками листопадов. И такие одинаковые, навеки окольцованные магическим кругом манежа, где возраст, как принцип, отсутствует. С похожим чувством юмора, жизненной энергией и безудержной детской романтикой.

– Почему вы не женитесь?

– Уже раз попробовал, ты знаешь. Вот так хватило! – Художник провел ладонью над головой. – На других тоже насмотрелся. Еще то зрелище! Аттракцион с хищниками…

Все наши жизни отягощены прошлым: разведенными мужьями-женами, вечно чего-то требующими детьми, ждущими наследства, а ты в их планы не вписываешься. Начинается мышиная возня. Я не хочу воевать ни с прошлым, ни с настоящим. Ни со своим, ни с чужим. Не хочу тратить время и свою оставшуюся жизнь на… жизнь, в бытовом ее понимании. С ними, – Художник кивнул на штакетник своих картин у стен, – мне спокойней. Молчат. Не предадут, не продадут. Это делаю я… – Он криво усмехнулся. – Ради той самой жизни, в бытовом ее понимании.