Песочные часы арены

Пашка едва не подпрыгнул от неожиданности. «Ничего себе парочка! Гусь да гагарочка!» – вспомнил он присказку своего отчима. Пашка внес ясность.

– Я русский. Из России.

Теперь пришло время подпрыгивать строгому гусю с гагарочкой.

Она посмотрела удивленными широко раскрытыми глазами. Он же снова не удостоил Пашку даже поворотом головы. Лишь скрипнул голосом:

– Что и требовалось доказать…

Потом снизошел, резко развернул кресло. Вцепился взглядом. Острым, строгим, гипнотическим. Перед ним стоял молодой парень в светлой рубашке и летних льняных брюках. Простой, открытый. Явно не «мажор».

– Каким ветром вас сюда занесло, молодой человек? Тут недельный тур стоит целое состояние! Вы кто, сударь?

– Я артист. Здесь на гастролях по контракту.

– Певец, музыкант? – Он строго осмотрел его с ног до головы. Делал это бесцеремонно, не стесняясь. Следующим шагом оставалось только ощупать Пашку, оценив физические кондиции, прежде чем его купить или продать.

– Нет. Я жонглер. Цирк.

Тут впервые на лице говорившего с ним тенью промелькнули какие-то эмоции. Его светло-голубые глаза, чуть замутненные возрастом или сокрытым недугом, прищурились, еще раз пробежались сверху вниз и обратно. В них было и плохо скрываемое презрение, и удивление, и желание познать тайну такого выбора судьбы.

– Хм! Жонглер! Так называли когда-то в благословенной Франции бродячих певцов и музыкантов. – Он вдруг стал цитировать Бродского, пристально глядя в глаза Пашке, словно собирался проникнуть в его душу и мозг, пророча его дальнейшую судьбу:

Мимо ристалищ, капищ,
Мимо храмов и баров,
Мимо шикарных кладбищ,
Мимо больших базаров,
Мира и горя мимо, Мимо
Мекки и Рима,
Синим солнцем палимы,
Идут по земле пилигримы.

Когда незнакомец остановился, ожидая реакции на свою пафосную декламацию, Пашка продолжил, словно это была литературная эстафета.

Увечны они, горбаты,
Голодны, полуодеты,
Глаза их полны заката,
Сердца их полны рассвета.
За ними ноют пустыни,
Вспыхивают зарницы,
Звезды встают над ними,
И хрипло кричат им птицы…

– Недурно, недурно! Надо же, они еще помнят нашего Иосифа Бродского! Он был многолетним другом нашей семьи. Как тебе этот юноша, Николь? – Он обратился к своей спутнице. Та кивнула и мило улыбнулась.

– Нашего Бродского. – Уточнил Пашка.

– Вы его выперли из Страны Советов еще в семидесятые.

– Не моих жонглерских рук дело. Меня тогда еще не было. А хорошая поэзия не знает границ. Она принадлежит всему миру…

– Хм, циркач! Надо же! Неожиданно. Это как же должно было не повезти в жизни, чтобы решиться заниматься подобным ремеслом! Это насколько же надо ничего не уметь при такой светлой голове, чтобы торговать своим естеством!

– По поводу «естества», извините, не ко мне. Я не работаю мальчиком по вызову в Murray Hill или Midtown на Манхэттене. В других злачных местах вашего Нью-Йорка вы меня тоже не встретите.

Пашка, не скрывая, обиделся на сравнение его профессии с ежедневными заботами жриц любви.

– У нас в России это профессия! Достойная профессия, уважаемая. И прежде чем ее получить, не один год нужно репетировать! И не циркачами нас зовут, а артистами цирка. Мы не тело продаем – искусство! Вы что-то попутали, уважаемый. Простите. Всего вам доброго…

Пашка, сопя от обиды, – «Старорежимный говнюк!» – быстро покинул пятнадцатую палубу. Вечер был испорчен.

Глава сорок третья

Они снова встретились на закате следующего дня. Там же. Когда знакомая инвалидная коляска вкатилась на пятнадцатую палубу, Пашка тихо застонал от досады и направился к выходу.

– Добрый вечер, молодой человек! Вы вчера так скоро покинули нас! Темперамент, однако. Мы даже толком не познакомились. – Сидевший в инвалидной коляске в приветствии манерно прикоснулся к полям своей шляпы и сделал это не хуже Юла Бриннера из «Великолепной семерки». Он широко улыбался и был в этом неотразим. «Старый пижон!» – с невольным восхищением отметил про себя Пашка.

Николь приветливо улыбалась, но с каким-то извиняющимся видом, видимо, за вчерашнюю встречу и реплики своего спутника. Пашка вынужденно остановился. Представился. В голосе слышались нотки обиды.

– Павел Жарких! Жонглер. С вашего разрешения – артист цирка.

Сказал сознательно на английском, словно не желал общаться с этой парой на языке Пушкина и Толстого – много чести!

– Откуда такой славный английский? – Сидевший в коляске снисходительно усмехнулся, оценив ход, но не засчитав Пашке ни полбалла за попытку надерзить. Он предпочел говорить на языке Достоевского, Бунина, Тургенева.

– Плоды образования моей страны. Университетский диплом с отличием. Как видите, кое-что умею делать не только телом.

– Смотри, Николь! Он, оказывается, еще и злопамятный.

– Я зла не помню, я его записываю, чтобы не забыть.