Песок и золото

— Нет, насовсем. Можешь остаться здесь насовсем. Дедушка не будет против.

Миша смотрел на Женю не отрываясь. Это не был испытующий или размышляющий взгляд. Это был просто взгляд. Так смотрит муж на жену, когда немного угасла страсть, но еще нет отвращения.

Женя постелила ему на полу. Он лег, не говоря ни слова.

— Твоя жена не будет тебя искать?

— Нет, я думаю, она за меня не очень волнуется. И ты ей понравилась, точно тебе говорю, это она так... Ну, можно сказать, она тебя проверяла.

Женя лежала на кровати над ним, и почему-то все не решалась взглянуть на пол. Ей вдруг стало казаться, что Миша давно ушел, и звук исходит из переговорного устройства, которое он оставил.

— Почему рыбы, можешь сказать? — Женя перевернулась со спины на бок, и все же скосила взгляд на пол. Там было темно, ничего не видно.

— Почему я люблю рыб?

— Да, почему ты так любишь рыб.

— Не знаю. Просто в детстве у меня была ненастоящая рыба. Кажется, она была даже тряпичной или вроде того. И она все время плавала на поверхности, если ее опустить в воду. А я долго не мог понять. А когда понял, мне стало очень обидно. Знаешь, такое чувство, когда тебя очень подло обманули. Очень подло. Вот. И с тех пор я всегда хотел живую рыбу.

— Просто хотел живую рыбу? И все?

— И все.

Женя повернулась на другой бок, к стенке. Ей было спокойно, и не было чувства, что что-нибудь особенное произошло. Как будто совсем ничего не произошло. Ей захотелось спать. Она почувствовала, что ее укачивает, как на морских волнах.

Репортаж с прощания

Старая балерина, чье имя было знакомо всем, умерла в Риме. Я узнал об этом в ванной, когда лежал с намыленной головой, ждал, пока пройдут пять минут для достижения лечебного эффекта. Позвонил редактор отдела культуры и торжественным тихим голосом сообщил о ее смерти.

Я ответил ему: «Как жаль». Мне было в самом деле жаль балерину. Я знал ее, брал короткое интервью, и она была со мной очень вежлива.

Некролог шел на первую полосу в номер, а я должен был взять комментарий какого-нибудь прославленного человека, который ее близко знал. В голову пришел балетмейстер К., он был старше балерины, но жив.

Балетмейстера К. я уважал, и за мастерство, и за зрелые годы, и перед звонком оделся — рубашка и джинсы, и даже белые носки, все стиранное — написал несколько раз на бумажке один и тот же вопрос, единственный, который нужно было задать, но, как только я отворачивался от листка, он сразу же забывался.

Я позвонил. Гудки, гудки. Он не брал трубку. Должно быть, он не умел читать сообщений, но я отправил ему одно. Через десять минут балетмейстер перезвонил. Я услышал высокий и слабый голос, и треск, сопровождавший его, как будто голос был записан на грампластинку. «Балет был ее судьбой, — сразу сказал он, вместо приветствия. — Она была счастлива, когда танцевала. А где человек счастлив, там ему самое место».

После этого он долго кашлял, а потом долго молчал, ожидая вопроса.

Запинаясь, я с пятой попытки спросил, что он чувствует по поводу смерти близкой подруги. Он снова молчал, и я подумал, что его обидел вопрос — сам бы я на его месте, наверно, повесил трубку. Но он, вздыхая и делая долгие паузы, все же ответил, что чувствует горечь и пустоту, вспомнил несколько эпизодов из жизни, которые были связаны с ней, но потом стал уставать и путаться. «Не могу говорить, душат слезы», — шепнул он, совсем угасая.

— Простите, еще только один вопрос, — перебил я его по жалкой журналистской привычке. У меня не было никакого вопроса, и я просто слегка помычал в трубку и в итоге повесил ее.

Материал, можно сказать, был готов. Я успел сдать его в дневной номер, редактор остался очень доволен мной и радостно сообщил, что мне доверено писать материал с прощания.

Я сказал: «Ладно» и пошел опять намыливать голову. Перхоть все не покидала меня.

* * *

Был прохладный день, зима только кончилась, солнце совсем не грело. От метро тянулась длинная очередь — старушки с гвоздиками, печальные старики. Лабиринт заграждений вел к Большому театру.

Я не спал ночь и поэтому шел писать репортаж в нездоровом азарте. С одной стороны, я планировал сделать хороший текст и не ударить лицом — все же это было ответственное задание, но с другой очень хотелось скорее сбросить его с себя и идти гулять по весенней Москве, которой был совсем не к лицу траур.

Близость пышно обставленной смерти совсем не чувствовалась, напротив, мне казалось, что сейчас внезапно произойдет что-то необыкновенно хорошее — например, выяснится, что балерина жива, и я сразу поеду пить к Простакову. Но внезапно из-за угла вынырнул человек с обезьяной на голове, собиравший милостыню. Обезьяна ползала туда-сюда, ползая по его облетевшему бурому черепу, а мелочь звенела в его мешке и залатанных карманах.