Песок и золото

Цеханский сел на диван, пошарил рукой по полу, но ничего не нашел. Тогда со стариковским кряхтением он потянулся к столику и поочередно достал и установил у себя на груди стеклянный стакан с остатками бальзама, пачку французского «Голуаза» со скорбной надписью «Fumer tue» и почерневшую плоскую пепельницу, в которую он тушил бычки еще школьником. Грудь у Цеханского была узкая и безволосая. Тщательно и с трудом расставив на ней все предметы, он вспомнил, что забыл про зажигалку, беззвучно выругался, снял их с себя, снова потянулся к столику и тут заметил, что экран его телефона засветился от нового сообщения.

«Малышонок», — прочитал он. Там было только одно слово.

Цеханский какое-то время просто смотрел на экран, на это сообщение, с незажженной сигаретой в губах, едва слышно постукивая большим пальцем посередине экрана. Потом решился и написал быстро: «Привет, бабенка».

Так они называли друг друга: она его — малышонок, он ее — бабенка. Цеханский не был уверен, что слово «малышонок» ему подходит — по правде, оно ни капли не подходило Цеханскому, писателю с изношенной и больной душой и набухшими синеватыми синяками вокруг глаз. А что до «бабенки», то для нее это слово было как влитое — маленькая, ладная, круглолицая и улыбчивая, она была настоящей его бабенкой.

«Поболтаем по скайпу?» — написала она.

«Ладно. У тебя камера так и не заработала?»

«Она и не сломана. Просто я не хочу. Тут так странно падает свет. И у меня всегда щеки толстые на экране».

«Мне нравятся твои щеки, я хочу посмотреть».

«В другой раз».

«Ну, хорошо. Звоню».

Цеханский встал, по дороге пнув свои пропахшие лесом и потом толстовку и джинсы, зашел на кухню, открыл невыключенный ноутбук. Тот, старенький, пыльный, долго приходил в себя, прежде чем заработать — Цеханский относился к нему с нежностью и потому терпеливо ждал. Достал сигарету, оказавшуюся последней. Занеся опустевшую пачку над мусорным ведром, он все же не стал ее выкидывать. Ему нравилась эта надпись — Fumer tue. Интересно узнать, что она в точности означает. Но в то же время лень узнавать. Ноутбук все не приходил в себя и громко гудел, как перед взлетом.

— Привет, малышонок, ну как ты? — наконец раздался веселенький голосок его бабенки.

— Ты знаешь... — Он чуть поморщился. Какое же глупое все-таки прозвище. Пора бы его сменить. Он любил нежные прозвища и хотел подходящее нежное прозвище и для себя. Он был готов придумать его и сам, раз уж у бабенки такая ограниченная фантазия. Но все как-то не удавалось завести разговор на эту тему. Он вспомнил, что был какой-то вопрос. — Что ты спросила?

— Я спросила, как...

— А, да. Не знаю, что и ответить. Сейчас уже вроде вхожу в норму. Собирался что-нибудь съесть.

Цеханский не ел уже почти сутки. И странным образом аппетита не появлялось, хотя в животе было ощущение проломленной пустоты, как в разрушающейся постройке.

— А я весь день гуляла по Булонскому лесу, — сказала она. — Таскалась туда-обратно три с половиной часа. С шагомером. Уже не помню, сколько он мне насчитал. Но было много. Устала очень, болят ножки.

Цеханский прикусил губу и посмотрел себе под ноги, на невымытый пол. Ему вдруг очень захотелось дотронуться до нее. Просто дотронуться — убрать со лба волосы, положить руку ей на плечо, что-нибудь в этом роде. Он положил пальцы на клавиши и представил, что дотрагивается до нее, но ничего не вышло.

— Наверное, ты стала совсем худенькая.

— А вот и нет.

— Мне нравится, когда у тебя бока.

— Нет у меня никаких боков и никогда не было! — сказала она, даже подпрыгнув от возмущения — пружины на ее диване скрипнули так отчетливо, что Цеханский услышал. — Но можешь не переживать, на ночь я съела сыра с хлебом. Багеты — это единственное, что я могу тут себе позволить. А они здесь а-а-агромнейшие!

— Гхм... — с трудом выдавил из себя Цеханский, снова задумавшись о еде.

— Погоди, ты послушай, — весело перебила сама себя бабенка, — пятого числа, меньше чем через неделю, я увижу живого Полански. И это просто... А-А-А!.. — Судя по звуку, она перекатилась по дивану, схватилась за голову, наверное, ее длинные волосы с рыжеватым отливом разметались по всей подушке. Лицо у нее в таких случаях становилось прямо-таки лучезарным — другого слова не подобрать. Все-таки она была совсем девочкой. Хотя разница между ними не такая уж и большая — восемь лет.

— Ага, — сказал Цеханский.

Цеханский чувствовал себя почти стариком. Седых волос у него хватало. Он почесал предплечье, которое начало зудеть. Вчера он сорвал маленькую родинку о сук или обо что-то другое, но идти к врачу не собирался.

— Кажется, я наконец нашла себе тут друзей. Те немцы, помнишь, о которых я рассказывала, оказались какие-то... ну, с ними очень скучно. А один из них, огроменный такой, у него еще грудь выпирает, прям как у лошади. Лошадиная грудь, самая настоящая...

— Серьезно?