Песок из калифорнии (СИ)

Уф, ну и морды, сорок лет живу, тридцать нить вижу осмысленно, двадцать два они меня ненавидят за вид, пора бы привыкнуть, а не могу, не могу привыкнуть и жить тут... Как всегда теплое метро, перешаг через турникет, вслед бодрый матерок дежурной, одновременно и восхищающейся длиннотой безбилетника Поезд, вагоны истасканы, наверно самого Сталина помнят, дребезжат и грозят развалится...Народу было прилично, но не тесно, Дядя Вась стоял скромно в уголке и антенной улавливал все спектры злобы, недовольства, раздражения. ..Ну сука длинноногая, видать падла патлатая ни где не работает...Ишь бусы подвесил, пидарас наверно.. Штаны-то, штаны, такие уже лет сорок не носят, а выпендривается, ну старый хрыч...Ты гляди, блядь, как. зарос... -Осторожно, двери закрываются....-

пропел давним шлягером хриплый голос под потолком, он стал пробираться к дверям, раздвигая длинными руками недовольных.

Вместо тайно ожидаемого солнца, наверху стало еще паскудней. Небо затянуло каким-то серо-свинцовым, моросило как-то гадко, люди толкались и бурчали. Это была Москва.

На Плешке ни кого не было. Он опоздал. Так как. было очень поздно. Он опоздал лет на двадцать с лишним...В молодость не вернешься...Двадцать с лишним лет назад здесь было людно и весело, светило солнце... Теперь же только первопечатник возвышается памятником самому себе и моросит мелкий дождь. Дядя Вась уселся на сырую скамью, сквозь джинсы сразу почувствовался холодок, тоскливо огляделся. Сквозь штору серых туч напрасно пыталось пробитая солнце, серый дождь, нудный, как зубная боль, терзала землю, по Пешков-стрит пестрой лентой неслась чужеземная техника, с редкими вкраплениями отечественных авто. Усатые троллейбусы с трудом протискивались сквозь эту пестроту, развозя утрамбованные брикеты гостемосквичеинтуристов вдоль прославленной Тверской-Горького-Бродвей-ПешковСтрит-Тверской улицы. На Плешке было сумрачно и тихо. Рычанье рядом проезжающих монстров улетало куда-то вбок, книжная лавка была закрыта ввиду раннего времени, на скамейках без спинок, что не засиживались, было пусто.

Дядя Вась достал из внутреннего кармана плаща с продранной подкладкой пузырь. Портвейн розовый, крепк.17, емк.0,5л., производство НТПР "Россия", Москва, 199... - прочитал он этикетку, грязно-смазанную и содрал пластик, синий и упругий, с горлышка. Из темно-зеленой бутылки пахнуло юностью... Из левого глаза выбежала и скрылась в бороде мужская крупная слеза...Как молоды мы были, как искренне любили... Мать моя Родина, отец мой мужчина, как давно это было и было ли... Может быть и не было ни чего?.. А?!.. Приснилось-привиделось... Дядя Вась запрокинул пузырь и «сыграл горниста», сидячий вариант.

Портвейн был все тот же, как и в юности, вторая слеза выбежала все из того же глаза и тоже запуталась в бороде, вонючий, сладкий, неприятный, но до ностальгии знакомый такой...Напиток...Почти сразу, навстречу первым глоткам, волной пошло тепло и тошнота, легкая такая, всегда сопровождавшая распитие данного напитка, кульминационного мига социализма, миг-пик, мгновение...

Оторвавшись и сплюнув тягучей и вязкой слюной, Дядя Вась посмотрел пузырь на свет, есть еще силушка в жилах, не перевелись богатыри на Руси! Пузырь был пуст. Аккуратно брякнув им в урну, привет бомжам!, он закурил. С безником тебя, Дядя Вась! Спасибо....Сквозь сизый дым и толчками накатывающееся опьянение, первое, легкое такое, окружающий мир стал не так паскуден и мерзопакостен... Спасибо напитку, даже робкий луч сверкнул надеждой сквозь дырку в облаках, даже мелькнула мыслишка - может быть мы еще живы...Может быть мы еще прорвемся...Мелькнула и не уходила, притаилась. «Примина» была кислая и почему-то щипала язык. Неужели и туда химию, запихали, гады!..

Ногам стало скучно на Плешке, здесь не было ни кого, ногам захотелось пройтись-пробежаться, а вдруг кого-нибудь и встретим... Голова же, как наиболее рассудительный орган тела, пыталась слабо возражать и вразумить легкомысленные ноги -ну кого же встретишь в вымершей Москве, совсем-совсем ни кого... Но ноги не слушали доводов, голос рассудка, они уже несли сами куда-то вдаль, вдоль по Тверской, сопротивляться им было в ломы и Дядя Вась отдался в волю ног.

А вокруг бушевал этот бешенный мир, строящий снова, то ли капитализм, то ли еще что-то. Дядя Вась был законченным тунеядцем и участвовать в очередном строительстве не хотел. А потому терпел убытки - в злобном мире нарождающихся капиталистических отношений ему не было места. А на Запад эвакуироваться не было прайса...

В киосках торговали импортом, прохожие спешили увидеть, купить и насладится, Дядя Вась брел один-одинешенек и тупо разглядывал встречных поперечных, спешащих по своим делам...

Ему было восемнадцать, в армию идти не хотелось, решил закосить под дурака и в дурке, именно в дурке-психодроме-крезятнике встретил хипов. Они там тоже от армии прятались, 7-Б честно зарабатывали потом и кровью... С тех самых пор он и оброс. Стригли его, конечно, не один раз, но ведь хайр - это знамя, а знамя прячут в душе...