Пестель

Мятежники были разбиты, но шок, вызванный восстанием, у местных жителей прошел нескоро. По Васильковскому уезду стали распространяться слухи о грядущих погромах. Слухи эти радостно поддерживали те, кого воодушевили «подвиги» черниговских солдат. Выдержки из следственных дел той поры весьма красноречивы: «Мешанин Василий Птовиченко, будучи пьяным, говорил, что будут выпускать из тюрем арестантов и будем резать шляхту, евреев и другого звания людей, и тогда, очистивши таким образом места, государь император будет короноваться». «Шляхтич Андреевский будто бы сказал еврейке Хайме, что зарежет ее; крестьянин Кондашевский заметил на это: «Худая до мяса, надобно искать пожирнее», а Роман Пахолка (крестьянин) прибавил: «надобно два дня ножи точить, а потом резать». Крестьянин Медведенко «пьяный в шинке просил 4 рядовых поднять восстание наподобие Черниговского полка и говорил: «уже час било чертовых жидов и ляхов резать», а солдаты на это отвечали: «на это нет повеления».

«Священник Григорий Левицкий говорил, что во время наступаемых светлых праздников первого дня ночью, когда дочитают Христа, резать будут ляхов и жидов». «Когда об этом только и говорили, то ясно, что крестьяне, православное духовенство, а также так называемые поповичи для большего устрашения распространяли басни и пугали уже назначенными сроками общего призыва к резне. Такими днями должны были явиться: Сорок мучеников, Благовещение, Верба, Пасха и Фомина неделя. Когда же они, один за другим, проходили, то это еще не уменьшало общей тревоги».

«Такие-то и им подобные события и происшествия нагнали панический ужас на жителей: шляхту, ксендзов и евреев, которые припомнили ту страшную уманскую резню, что произошла в 1768 году. По этой причине много богатых панов выхлопотало себе воинскую охрану. Иные обеспечили себя ночной охраной. Другие, которые имели много денег, вооружили своих дворовых людей», — вспоминал Иосиф Руликовский, владелец Мотовиловки.

Мемуарист недаром упомянул события печально знаменитой «уманской резни» — «Колиивщины», когда восставшие крестьяне во главе с сотником Гонтой и запорожским казаком Железняком громили помещичьи усадьбы и убивали «панов, ляхов и жидов». Через три месяца после разгрома черниговцев в уезде появился некий «солдат Днепровского полка Алексей Семенов», который, сколотив шайку в полторы сотни человек, назвался «штаб-офицером по секрету и в чужом одеянии, поставленным от государя императора арестовывать помещиков и объявлять крестьянам свободу от повинностей», и несколько недель безнаказанно предавался грабежу.

В сознании обывателей основным источником опасности еще долго оставались мятежные солдаты — те, которым якобы удалось скрыться с поля боя и избежать ответственности. Не удивительно поэтому, что дивизионный командир черниговцев, объезжая Васильковский уезд, в одной из деревень был встречен «толпою крестьян с палками, которые… бежали к нему навстречу, крича: «Рабуси[4] черниговцы», и он был вынужден поворотить назад и как наиспешайше выехать из деревни».

Глава 19 «Я НЕ БЫЛ ТАКИМ, КАКИМ МЕНЯ ПРЕДСТАВИЛИ»: ПЕСТЕЛЬ НА СЛЕДСТВИИ

3 января 1826 года Пестель был заключен в «Секретный дом» Алексеевского равелина Петропавловской крепости, в 13-й «нумер». Это было самое страшное место заключения, «тюрьма в тюрьме». Туда определяли только самых важных подследственных, тех, чья вина была очевидной: несколько дней спустя соседнюю камеру займет подполковник Муравьев-Апостол.

«Тот, кто не испытал в России крепостного заключения, — писал впоследствии Николай Басаргин, — не может вообразить того мрачного, безнадежного чувства, того нравственного упадка духом, скажу более, даже отчаяния, которое не постепенно, а вдруг овладевает человеком, переступившим порог каземата. Все его отношения с миром прерваны, все связи разорваны. Он остается один перед самодержавной, неограниченной властью, на него негодующей, которая может делать с ним все, что хочет, сначала подвергать его всем лишениям, а потом даже забыть о нем, и ниоткуда никакой помощи, ниоткуда даже звука в его пользу. Спереди ожидает его постепенное нравственное и физическое изнурение; он расстается со всякой надеждой на будущее, ему представляется ежеминутно, что он погребен заживо, со всеми ужасами этого положения».