Пестель

Спросили у Волконского и о том, удалось ли ему обнаружить на Кавказе тайное общество. В ответ он отвечал, в частности, что с Кавказа вывез составленную Якубовичем «карту объяснений на одном листе Кавказского и Закубан-ского края, с означением старой и новой линии и с краткой ведомостью о всех народах, в оном крае обитающих», а также «общую карту» Грузии с «некоторыми топографическими поправками». Из ответа на этот же вопрос следствие узнало, что «на французском диалекте» князь «собственно же ручно (sic!)» написал «некоторые замечания на счет Кавказского края и мысли о лучшем способе к приведению в образованность сих народов».

Следователи интересовались: «В чем заключались главные черты конституции под именем «Русской Правды», написанной Пестелем?» На это князь без тени сомнения отвечал, что «сочинение под именем «Русской Правды» не было ему «никогда сообщаемо, ни письменно, для сохранения или передачи, ни чтением или изустным объяснением», «не имею сведение ни о смысле сочинения «Русской Правды» — ни кто сочинитель оной».

Следователи удивились и не поверили князю: они располагали множеством показаний о дружбе и общности мыслей Пестеля и Волконского. Князю пришлось отвечать по существу. В его изложении идеи «Русской Правды» выглядели следующим образом: «Главные черты оных были, чтоб при начатии революции вооруженною силою, в Петербурге и Южною управою в одно время, начать тем, что в столице учредить временное правление и обнародовать отречение высочайших особ от престола, созвании представителей для определения о роде правления, и, наконец, как теперь, так и впоследствии, чтоб разговорами и влиянием членов общества объяснять, что лучший образец правления — Соединенные Американские Штаты, с тою отменою, чтобы и частное управление было одинаковое по областям, а не разделялось бы на различные роды по провинциям. Ежели в вышеозначенных мною пояснений заключалось то, что известно было комитету под сочинением «Русской Правды», то о том я был известен; но как я полагал, что сие сочинение заключало в себе полный свод в подробности того, что означалось в вопросных пунктах, т. е. Конституцией наименованной «Русской Правды», я вправе был утверждать, что сие сочинение мне неизвестно».

Естественно, что это изложение имело мало общего с «Русской Правдой». Пестель, в частности, вовсе не собирался после победы революции созывать никаких «представителей для определения о роде правления», не собирался придавать постреволюционной России форму правления, подобную Североамериканским Штатам.

Все эти многословные показания, написанные к тому же с огромным количеством орфографических ошибок, производили на следователей тяжелое впечатление. Князя пытались взять «на испуг»: 27 января ему была объявлена «высочайшая резолюция, что ежели он в ответах своих не покажет истинную и полную правду, то будет закован». Очевидно, предвидя, что боевой генерал может и не испугаться кандалов, следствие давило на него и другим способом — через многочисленных родственников князя.

Ни угроза кандалов, ни просьбы родственников не заставили князя изменить линию поведения. На последующие вопросные пункты он снова отвечал многословно, невнятно, неграмотно — и не вполне о том, о чем его спрашивали. Но ни написанные Волконским до 1826 года документы, ни его сибирские письма, ни мемуары впечатления бездарной графомании не производят. Современникам, знавшим Волконского, он запомнился как человек ясного ума и хорошей памяти.

Спокойно и мужественно вел себя на следствии Сергей Муравьев-Апостол. Прежде чем отправить подполковника в Петербург, его две недели допрашивало начальство 1-й армии. Армейские и корпусные командиры были еще очень сильно раздражены недавними событиями, не понимали их масштаба, опасались, что мятеж может вспыхнуть и в других частях. Кроме того, они не могли не предчувствовать, что за события в Черниговском полку император спросит и с них тоже. Естественно, что допросы проходили в грубой, оскорбительной форме; обращение с раненым арестантом вызывало у невольных свидетелей негодование. В предписании о порядке конвоирования Муравьева в столицу не было разрешено снимать с узника цепи даже во время отдыха; во избежание самоубийства ему в руки строго запрещалось давать нож или вилку; пищу предписывалось мелко резать и подавать уже в таком виде. И даже «справлять нужду» арестант должен был в присутствии вооруженного часового.

С самого начала следствия всем, и прежде всего самому Муравьеву-Апостолу, было понятно: его, руководителя военного мятежа, в живых не оставят. Офицер, возглавивший военный бунт и допустивший превращение своей команды в толпу пьяных грабителей, командир, подкупавший подчиненных и пытавшийся ложью повести их за собой, по любым — и юридическим, и моральным — законам того времени был безусловно достоин смерти. Оправдываться и раскаиваться в данном случае было совершенно бесполезно. Васильковский руководитель оправдываться и не пытался.