Пестель

При этом, по свидетельству духовника православных арестантов Петра Мысловского, «никто из подсудимых не был спрашивай в Комиссии более его (Пестеля. — О. К.); никто не выдержал столько очных ставок, как опять он же». «Вопросники», которые следствие адресовало Пестелю, были самыми объемными среди подобного рода документов. Известно, что, например, 22 апреля полковнику было предложено подряд 11 очных ставок с бывшими единомышленниками.

Тот же Мысловский был убежден, что Пестель на следствии остался «равен себе самому». Это утверждение верно: следователям так и не удалось сломить его волю и мужество. Южный лидер остался таким же, каким был раньше: человеком умным, смелым и стойким, способным на крайне рискованные шаги — пусть даже и не безупречные с точки зрения «чистой» морали, и при этом умеющим отвечать за свои поступки.

Практически сразу же Пестель вступил со следователями в некие «особые отношения», слухи о которых проникли даже за стены Петропавловской крепости. Так, глубоко сочувствовавший южному лидеру декабрист Андрей Розен написал в мемуарах: «Пестеля до того замучили вопросными пунктами, различными обвинениями, частыми очными ставками, что он, страдая сверх того от болезни, сделал упрек комиссии, выпросил лист бумаги и в самой комиссии написал для себя вопросные пункты: «Вот, господа, каким образом логически следует вести и раскрыть дело, по таким вопросам получите удовлетворительный ответ». Похожие сведения имел в своем распоряжении и известный своими придворными связями Александр Тургенев, родной брат Николая Тургенева. Александр Тургенев не сочувствовал Пестелю, как и император, считал его «извергом». И отмечал в письме к брату, что в период следствия «слышал» о том, как «Пестель, играя совестию своею и судьбою людей, предлагал составлять вопросы, на кои ему же отвечать надлежало».

Трудно сказать наверняка, насколько подобные утверждения верны в деталях. Точно можно утверждать лишь одно: предложенная Пестелем в показаниях схема ответов была принята Следственной комиссией. Следствие над Пестелем во многом предопределило ход всего процесса по делу о «злоумышленных тайных обществах».

Схема, предложенная Пестелем следствию, была проста: полная откровенность в рассказе об идейной и организационной сторонах заговора — и взамен возможность умолчать о реальной подготовке вполне реальной революции в России.

Южный лидер был необычайно откровенен на допросах — но только в том, что касалось структуры тайных обществ, их идейной эволюции, тех людей, которые на разных этапах входили в тайное общество. Особенно распространенными были его знаменитые показания о «духе преобразований» — о том, как и почему укоренялись и развивались революционные идеи в умах российских дворян и, в частности, в его собственном уме. «Происшествия 1812, 13, 14 и 15 годов, равно как предшествовавших и последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько других постановленных, столько царств уничтоженных, столько новых учрежденных, столько царей изгнанных, столько возвратившихся или призванных и столько опять изгнанных, столько революций совершенных, столько переворотов произведенных, что все сии происшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями оные производить. К тому же имеет каждый век свою отличительную черту. Нынешний ознаменовался революционными мыслями. От одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая ни единого государства, даже Англии и Турции, сих двух противоположностей. То же самое зрелище представляет и вся Америка. Дух преобразований заставляет, так сказать, везде умы клокотать», — писал он 13 января 1826 года.

Главный пример, подтверждающий идею всеобщности и неизбежности распространения революционных мыслей, — это, по Пестелю, он сам. Без всякого страха он сознается, что под воздействием «духа времени» «сделался в душе республиканец и ни в чем не видел большего благоденствия и высшего блаженства для России, как в республиканском правлении».

«Когда с прочими членами, разделяющими мой образ мыслей, рассуждал я о сем предмете, то, представляя себе живую картину всего счастия, коим бы Россия, по нашим понятиям тогда, пользовалась, входили мы в такое восхищение и, сказать можно, восторг, что я и прочие готовы были не только согласиться, но и предложить все то, что содействовать бы могло к полному введению и совершенному укреплению и утверждению сего порядка вещей», — показывал он. Охотно Пестель давал показания и о своих конституционных воззрениях, о планах установить диктатуру Временного верховного правления. Искреннее убеждение в том, что «революция, видно, не так дурна, как говорят», сквозит во многих показаниях полковника.