Пестель

В принципе, в 1826 году у Пестеля появилась хорошая возможность свести наконец счеты с Киселевым. Но сделать это — значило поставить под удар Юшневского и всех, кто имел отношение к непосредственной подготовке южного восстания. И Пестель, идя вразрез со множеством «антикиселевских» показаний, убеждал следователей, что начальник штаба ничего о заговоре не знал, а военное восстание на юге должно было начаться с его ареста — и предположение это «всегда входило яко подробность в общее начертание революции». И ни словом не обмолвился ни о собственных дружеских и служебных контактах с Киселевым, ни о знакомстве начальника штаба с «Русской Правдой».

13 января Пестелю предъявили очередное показание «одного из членов» общества — Аркадия Майбороды. Майборода, на основании слов самого Пестеля, утверждал, что к обществу принадлежит сын генерал-кригс-комиссара Василия Путяты Николай. Ответ на этот вопрос мог навести следствие на финансовые связи председателя Директории.

Пестель, не зная, чье показание ему цитировали и какими сведениями о Путяте-младшем следствие располагает, отвечал осторожно: «О принятии в Петербурге в общество молодого Путяты, находившегося, если я не ошибаюсь, адъютантом при генерал-адъютанте Закревском, слышал я от одного из членов, прибывших из Петербурга, но сие приобретение столь мне казалось маловажным, что я на оное весьма мало обратил внимание; и потому в точности никак определить не могу, кто мне о том сказывал».

Однако если о двусмысленной позиции Киселева или о членстве в тайном обществе Николая Путяты знал не только Пестель, и эти сведения всплыли на следствии, то о тех людях, с которыми бьы связан только он один, следствие так ничего и не узнало. Его отношения с корпусным генералом Рудзевичем, дивизионным генералом Сибирским, бригадным генералом Кладищевым, генерал-кригс-комиссаром Путятой-старшим и многими другими должностными лицами остались для петербургского следствия тайной.

В 1826 году не пострадал ни один офицер Вятского полка — за исключением майора Лорера, давнего, активного заговорщика, известного многим членам Северного и Южного обществ. Не пожелал полковник рассказать о растратах Майбороды, несмотря даже на то, что капитан все же сообщил следователям о финансовой деятельности своего командира. Не выдал Пестель и тех, кто по его приказанию осуществлял слежку за Майбородой — евреев Лошака и Аль-перона, прапорщика Ледоховского и подпоручика Хоменко.

Можно понять императора Николая I, согласившегося с предложенной схемой. Ему вовсе не нужно было показывать всему миру, что российская армия коррумпирована, плохо управляема, заражена революционным духом. И что о заговоре знали и заговорщикам сочувствовали высшие армейские начальники: начальник штаба 2-й армии генерал Киселев, корпусный командир генерал Рудзевич, главнокомандующий 2-й армией генерал Витгенштейн. Гораздо удобнее было представить декабристов как юнцов, начитавшихся западных либеральных книг и не имеющих поддержки в армии.

Можно понять и Пестеля. Полковник, скорее всего, предвидел: если следствие начнет распутывать заговор во 2-й армии, выяснять, кто и как на самом деле готовил русскую революцию, то круг привлеченных к следствию — а значит, осужденных — окажется гораздо большим. Вырастет и число тяжелых приговоров: все же, согласно его собственным замечаниям на следствии, «подлинно большая разница между понятием о необходимости поступка и решимостью оный совершить», «от намерения до исполнения весьма далеко», «слово и дело не одно и то же».

С точки зрения морали Пестель снова проиграл. Обобщая впоследствии устные рассказы осужденных по делу о тайных обществах, сын декабриста Ивана Якушкина Евгений писал: «В следственной комиссии он (Пестель. — О. К.) указал прямо на всех участвовавших в обществе, и ежели повесили только пять человек, а не 500, то в этом нисколько не виноват Пестель: со своей стороны он сделал все, что мог».

Схема, предложенная Пестелем, была следствием дополнена. Дополнена лишь одним пунктом: за возможность скрыть свой «заговор в заговоре» полковник должен был заплатить жизнью. Южный руководитель, как следует из его показаний, понял это где-то в середине следствия — и принял условие игры. В последнем письме домой, написанном 1 мая 1826 года, он будет успокаивать родителей надеждой на «милость» императора, уговаривать их «умерить» «огорчение». И в то же время признается: «Не знаю, какова будет моя участь; ежели смерть, то приму ее с радостию, с наслаждением: я утомлен жизнью, утомлен существованием». И добавит: «Смерть содержит для меня восхитительные надежды».