Пестрая лента

Ни одной сенсации. Самые обычные уголовные дела. Даже «скучные», ибо калининский следователь предпочитает должностные преступления, где часто бывает важнее аккуратность исследователя, нежели интуиция детектива. (По крайней мере, в общепринятом представлении о работе детектива.) И когда мои поверхностные поиски оригинальных дел, которые расследовал, повторяю, уникальный следователь, ни к чему не привели, я начал вникать в суть обыденности. И тут мне приоткрылось то, что составляет саму ткань мастерства. Красоту и совершенство работы увидел я в любом, самом обычном, «проходном», как говорят, деле. «Массовая продукция» была филигранной отделки.

Но сначала я представлю своего героя: Александр Михайлович Ларин, старший следователь Калининской областной прокуратуры, сорок семь лет, женат, есть дети, на фронте потерял руку, носит очки, одет не модно, курит папиросы, а не сигареты, пользуется авторитетом, страстный грибник. Что еще? Все остальное — служебная деятельность.

Я был восхищен, хотя блоху, о которой говорил Порфирий, не увидел. Дела, повторяю, самые обычные. А расследованы действительно мастерски, безупречно.

Когда мы разговаривали с Лариным не о конкретных делах, а о следственной работе вообще, то я себя ловил на мысли, что беседа наша принимает несколько тривиальный характер. В самом деле, вся философия профессии следователя сводится к простому, как дважды два, положению: надо добыть истину. Слишком общо? Но для работы следователя это всегда очень и очень конкретно.

Истина! Основа основ. Альфа и омега. Аксиома. Бесспорность в теории и труднейшее из трудных в жизни. Она, истина, есть во всякой ситуации. А вот добыть ее…

В добывании истины специалист (в данном случае криминалист) часто спорит с моралистом. Спорит, хотя даже сам себе в этом не признается. Над следователем, допустим, всегда много различных, вполне объяснимых прессов: сроки расследования, престиж, отрицательная оценка преступника, выработанное службой стремление наказать порок, наконец, собственная версия. Все это должно уравновеситься двумя факторами: законом и совестью…

Кабинет следователя закрыт. Допрос ведется один на один. Александр Михайлович утверждает, что тут всегда обеспечиваются те же гарантии, что и в суде. Я сомневаюсь: а может быть, не всегда? Все же один на один…

— Только неумный следователь пойдет на нарушения, — горячился Ларин, когда я высказал свою точку зрения, — в суде все это всплывет.

— Вам не кажется термин «неумный следователь» несколько… э-э… не процессуальным?

— Нет, — Александр Михайлович загасил совсем изжеванную папиросу, — не думайте, что я раб схемы. Я не мыслю коллегу, способного пойти на сделку с совестью. Вы скажете, бывают. Но они вне нашего сословия. Они не в силах перечеркнуть правило.

Нравственный постулат… Совесть.. Понятие древнейшее, рожденное, очевидно, вместе с рождением человечества, но так и остающееся, по крайней мере, для некоторых его представителей, голой абстракцией.

Этот чистый человек не приемлет никакой фальши. Это я сразу понял. Потом узнал истоки его нравственного чувства. Александр Ларин постигал идею добра и справедливости в огне справедливейшей и жесточайшей из войн. Рабочий коллектив, куда попал он после госпиталя, вложил свою долю в воспитание совести. Первый его профессиональный наставник воплощал в глазах будущего юриста саму революционную чистоту.

Еще учась в институте, он проходил практику у следователя по важнейшим (сейчас называют «по особо важным») делам при прокуроре РСФСР у Д. Л. Голинкова. (Недавно вышла его книга «Крах вражеского подполья»). Практиковался молодой юрист в профессиональном смысле, учился жить — в нравственном.

Его учитель ошибался. Иногда жестоко. Но даже заблуждения его брали истоки в предельной честности. Именно это качество определило выбор начальства — Голинкову поручали расследование наиболее сложных и опасных должностных преступлений. Взяточничество, в частности. В одном расследовании принял участие и Ларин.

«Дело о пяти конвертах» назвали тогда юристы это преступление. Некто Николаев, человек заслуженный, занимавший ответственный пост в органах юстиции, потянулся к жизни, которую потом назвали «сладкой». От него в какой-то мере зависело рассмотрение жалоб от осужденных за уголовные преступления. Зависело в том смысле, что он первый читал жалобы, готовил документы.

Как-то к нему обратились родственники одного осужденного на длительный срок рецидивиста. Просьба была «небольшая»: не указывать, что нынешняя судимость — не первая. Даже подлогов никаких не делать. Просто в конечных выводах не указывать. И все. Николаев уступил. Он и раньше подавал факты иногда так, чтобы выставить человека, заслуживающего, по его мнению, снисхождения, в лучшем виде. По просьбам родственников, по собственной инициативе. Он бы рассвирепел тогда, если бы его вздумали отблагодарить. Это была некая смесь альтруизма с тщеславием.