Пьесы

И г о ш е в. А я им в ответ: «Ладно, мол, вывернусь. Ежели главным зоотехником Татьяну Жилкину дадите».

Т а т ь я н а. Да не возьму я на себя такую обузу!

И г о ш е в. Они уверены, что возьмешь. И… я уверен. Ты же отчаянная, Таня.

Т а т ь я н а. На сей раз все вы промахнулись! Не возьму! На том и кончим. А теперь давай выпьем… за твое назначение.

Кто-то звезданул в окно камнем.

(Рассмеялась.) Ну вот, Анна Петровна начала боевые действия…

Слышится песня:

«Вот она, суровая жестокость,
Где весь смысл — страдания людей!
Режет серп тяжелые колосья,
Как под горло режут лебедей.

И потом их бережно, без злости,

Головами стелют по земле.
И цепами маленькие кости
Выбивают из живых телес».

Взрыв. Тишина. Жуткая, пронзительная тишина!.. Потом яростно взвыл ветер, и снова та же самая тишина. Глухо, как в небытии.

Г о л о с  П е т р а. Ты пиши мне, сынок, пиши! Слов-то я не различаю. Оглох… Взрывником был… Что-то сталось после взрыва с перепонками… Врачи в ушах ковырялись. Да ежели пропал он, слух, дак его не в ушах искать надо. Теперь я как глухарь на току. Самого себя слушаю. И еще — тишину. Не звучит больше жизнь. Ничто не звучит. Тишь такая, что жутко становится. Говорят, солдаты после тяжких боев о затишье мечтают. Верю в это, Юра. Сам, однако, хотел бы еще разок взрывы услышать. А еще лучше — музыку. Не слышу. Ничего не слышу!.. Хор мой поет. А я только рты раззявленные вижу. Будто смеются надо мной товарищи мои. Громче, братцы, громче! Музыки дайте!

Слышится, как поет хор:

«Песни, песни, о чем вы кричите?
Иль вам нечего больше дать?
Голубого покоя нити
Я учусь в мои кудри вплетать.

Хорошо в эту лунную осень

Бродить по траве одному
И сбирать на дороге колосья
В обнищалую душу-суму…»

Музыки, братцы! Немножко музыки! Может, и впрямь они надо мной смеются? Но за что? За что? Что плохого им сделал? Я всегда был добрым и верным товарищем. Последним куском делился, последней цигаркой… Нет, нет! Не такой народ люди, чтобы глумиться над глухим! Я столько песен им перепел! На слова лучших поэтов российских! Любили они мои песни. Меня любили. Не могут, не должны они надо мной смеяться. Это жизнь посмеялась. Она проказница — жизнь! Ух, какая проказница! Все по-своему поворачивает. Когда-то думал: вот махну через всю страну, от одного рубежа к другому… Махнул… под конвоем. Мечта, можно сказать, исполнилась. Через решетку вагона столько чудес повидал: степь, тайгу, тундру… Велик этот мир, прекрасен! И если бы я стал сейчас помирать, сказал бы людям: «Любите его! Понимайте!» И ты люби, сынок. Но я тебе все это объясню при встрече. Срок-то мой кончился. Хор нынче для меня поет. Проводины устроили. Поет, а я не слышу.

Хор поет:

«Но равнинная синь не лечит.
Песни, песни, иль вам не стряхнуть?..
Золотистой метелкой вечер
Расчищает мой ровный путь».

Не слышу! Но все равно спасибо вам, братцы. Долго я ждал воли. А покидать вас под песню, которой не слышу, грустно. Прощайте, однако. Авось свидимся. Меня Валентин ждет. Вот тоже путешественник! Я под конвоем отмерил три лаптя по карте, он — своей волей. Твой дядя, сынок, святой человек. Его тут все зауважали. С его ли здоровьем, сынок, по моим следам тащиться? Дак нет, снялся и на твоей машине — ко мне. Сломалась она по дороге. Бросил где-то… Стоит сейчас на костыликах, ждет… Ребята его шибко зауважали.

Хор поет:

«И так радостен мне над пущей
Замирающий в ветре крик:
«Будь же холоден ты, живущий,
Как осеннее золото лип!»

Ах, если хоть одно словечко различить! Хоть одну-единственную нотку! Одну только! Единственную! Слышь, сынок! Я бы все свои песни отдал за эту нотку…

Т а т ь я н а, нарядно одетая, входит в избу. На груди орден. Она и довольна и чем-то озабочена. Кот подал голос.

Т а т ь я н а. Ну вот, Васька, пророк-то наш, Сергей-то Саввич, прав оказался: теперь у меня действительно все есть. (Тронула орден.) Видишь? И депутатом избрали. Что еще нужно-то? Выше головы счастлива. Люди завидуют. (Подходит к телевизору.) Щас как раз передача должна быть. Посмотрим, что ли? (Включает телевизор.)