Пьесы

Х у д о ж н и к с холстом под мышкой подходит к тетке  М а т р е н е, которая смотрит из-под ладошки вдаль. Там, где-то за озером, только что потерялись из виду внук и Любава. Что их ждет — неизвестно. Здесь, в Чалдонке, будет ждать мать. Ждать до последнего часу.

Х у д о ж н и к. Уехала?

М а т р е н а. Ушла… будто и не было.

Х у д о ж н и к. Возьмите вот это. Дорисовать не успел. (Разворачивает холст, на котором портрет Любавы.) Хотел себе сохранить… не могу. Возьмите.

М а т р е н а. Только и осталось. С картинкой вечера коротать буду. Вечера-то у меня долгие.

Х у д о ж н и к. Тут люди вокруг, тетенька, хорошие люди. Все любят вас, все уважают. Так шо не огорчайтесь.

М а т р е н а. Ну ладно… ладно… вечеров-то осталось немного…

Занавес

1967

Верую!

ДРАМА В ДВУХ ДЕЙСТВИЯХ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ИГНАТ МАНТУЛИН.

ГРИНЬКА (ГРИГОРИЙ) его сын.

КЛАВДИЯ ХОРЗОВА.

НИКИТА ее муж.

ДОМНА АТАВИНА.

АНДРЕИ ЛУЖКОВ.

ВЕРА.

НАДЕЖДА РЕШЕТОВА.

ПЕТР ее сын.

ГАЛИНА.

ДАРЬЯ.

ПЕРВАЯ ДЕВУШКА.

ВТОРАЯ ДЕВУШКА.

ТРЕТЬЯ ДЕВУШКА.

ПАРЕНЬ.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

1

Дорога, уходящая в гору. Вдоль дороги дома. На самом лбу взгорыша унылое сельское кладбище. У подножия — кузница.

Начало действия относится к весне сорок пятого года. Этой весной возвращались с войны два тридцатилетних солдата. Оба меченые, но живые — немыслимое везение! Двое из всей Бармы. А уходило полсотни мужиков и парней.

Возвращались. У  И г н а т а  кроме шрамов под соломенными висками — ордена, среди которых две Славы. Да и  Н и к и т у  наградами не обидели. Ранами тоже. Левое плечо западало. Нога сгибалась худо. До рези в глазах всматривались в родную деревню. Вот она, Барма, бедная, вдовая. И крестов на кладбище, кажется, прибавилось. Но солдатам не до покойников. Война приучила к мысли о том, что смерть, как сидор солдатский, постоянно за плечами.

И г н а т. Ну вот и дома… дома! Поди, не ждут уж, а?

Н и к и т а. Немудрено. Пятьдесят человек призывали, а сколь из полусотни-то уцелело? Тот погиб, тот без вести пропал…

И г н а т. И меня потеряли, наверно. Полгода по госпиталям валялся. Думал, не выкарабкаюсь.

Н и к и т а. Потеряли… могли потерять, ежели не шибко ждали. А ежели ждали — не потеряют.

И г н а т. Ждут! Я знаю, меня ждут! Может, встречать вышли. И я вот он. Явлюсь и, как положено по уставу, отрапортую: «Сержант Мантулин прибыл в полное ваше распоряжение. Разрешите сменить автомат на поручни?»

Н и к и т а (нервно расправив длинные усы). С такой выкладкой в плугари? (Ткнул в Игнатовы ордена.) Да по твоим заслугам надо бить в колхозные председатели, если не выше. Будь у меня столько отличий, я бы в район пробился.

И г н а т. Кого я там не видал, в районе-то? Дома всего милей. Каждая кочка — родня. Пойду в бригаду, к земле поближе.

Н и к и т а. Родня, родня! Мало ли что родня! Не за здорово живешь воевали! Четыре года судьбу испытывали: нынче — здесь, завтра — к боженьке в рай. А ротный писарь сопроводиловку сочинит: «Пал смертью храбрых…» Родня… Четыре года со смертью в обнимку. Не то что тело, душа закирзовела… озлела до невозможности.

И г н а т. Ничего, возле земли оттаем помаленьку. Теперь хошь не хошь — доброте учиться надо. Такая история.

Н и к и т а. В мешке-то гостинцы? Туго набит.

И г н а т. Овес. Лежал как-то перед артподготовкой на поле — нажелудил. Хоть и не положено вещмешок забивать несписочным имуществом, а выбросить жалко. Хлеб же…

Н и к и т а. Все такой же блаженный!

И г н а т. Мне всю войну одни сон снился: поле израненное. А я его врачую. Вот, сон в руку. (Зачерпнул из-под ног земли горсточку, попробовал на язык.) Солона!

Н и к и т а (усмешливо). Не нанюхался за четыре-то года? Айда! Эка невидаль — солонцы бросовые.

И г н а т. Бросовые — так. (Вроде бы не ко времени вздохнул.) Омертвела земля!