Пьесы

Семпроний. Ничего подобного. Его специальностью была организация парадных зрелищ. Он устраивал карнавальные шествия, торжества по поводу избрания лорд-мэра, военные смотры, массовые процессии и тому подобное. Он был распорядителем двух последних коронаций. Благодаря этому я и получил место во дворце. Все члены королевского дома отлично его знали: он ведь находился за кулисами, вместе с ними.

Памфилий. Находился за кулисами и тем не менее верил в реальность королей!

Семпроний. Да вот, представьте. Верил от всей души.

Памфилий. Несмотря на то, что он сам изготовлял их?

Семпроний. Именно. Что ж, по-вашему, пекарь, который сам выпекает священные облатки, не может искренне верить в святое причастие?

Памфилий. Никогда не задумывался над этим.

Семпроний. Мой отец мог бы зарабатывать миллионы в театре или в кино, но он об этом и слышать не хотел, потому что на сцене и на экране изображается то, чего на самом деле никогда не было. Он еще мог согласиться на постановку крестин Елизаветы в «Генрихе VIII» Шекспира, поскольку они действительно происходили когда-то. И потом тут все-таки празднество в честь царственной особы. Но оформлять какой-нибудь романтический вымысел — это уж нет, ни за какие деньги.

Памфилий. А вы никогда не спрашивали, что он в глубине души обо всем этом думает? Хотя едва ли: отцу не задают вопросов личного свойства.

Семпроний. Дорогой Пам, мой отец вообще никогда не думал. Он даже не знал, что значит думать. Впрочем, это мало кто знает. Он умел смотреть — да, да, попросту смотреть обоими глазами; и у него было своеобразно ограниченное воображение. Понимаете, он не способен был вообразить то, чего никогда не видел; но уж то, что он видел, легко становилось в его воображении и божественным, и священным, и всеведущим, и всемогущим, и непреходящим, и наделенным всеми самыми невероятными качествами, — было бы только блеску побольше да погромче бы звучал орган или гремела медь полковых оркестров.

Памфилий. Вы хотите сказать, что он жил только впечатлениями, полученными извне?

Семпроний. Совершенно верно. Он никогда не узнал бы никаких чувств, если б в детстве ему не пришлось любить родителей, а в зрелых годах — жену и детей. Он никогда не приобрел бы никаких знаний, если бы его не обучили кое-чему в школе. Он не умел сам себя занять и должен был платить кучу денег разным людям, которые занимали его играми и развлечениями такого сорта, что я бы, кажется, сбежал в монастырь, только бы спастись от них. Все это, так сказать, входило в ритуал; он каждую зиму ездил на Ривьеру, точно так же как каждое воскресенье ходил в церковь.

Памфилий. А кстати, он жив еще? Я бы хотел с ним познакомиться.

Семпроний. Он умер в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, от одиночества.

Памфилий. То есть, как это от одиночества?

Семпроний. Он не мог ни минуты оставаться один; это для него было смертельно. Ему требовалось, чтобы вокруг всегда были люди.

Памфилий. Вот как! Это очень приятная, очень трогательная черта! Значит, он все-таки был способен на непосредственные движения души.

Семпроний. Ни в малой степени. Он никогда не разговаривал со своими знакомыми. Он только играл с ними в карты. Обмениваться мыслями у них было не в обычае.

Памфилий. Чудаковатый, видно, был старик.

Семпроний. Не настолько, чтобы это бросалось в глаза. Таких, как он, миллионы.

Памфилий. Но как все-таки случилось, что он умер от одиночества? Уж не угодил ли он в тюрьму?

Семпроний. Нет. Его яхта наткнулась на риф и затонула где-то к северу от Шотландии; ему удалось выплыть, и его прибило к необитаемому острову. Все его спутники погибли, и прошло целых три недели, прежде чем его подобрали. За это время бедняга успел впасть в тихое помешательство, от которого так и не оправился, — просто из-за того, что ему не с кем было сыграть в карты, некуда было пойти к обедне.

Памфилий. Дорогой мой Сем, на необитаемом острове не страдают от одиночества. Помню, еще в детстве матушка ставила меня на стол и заставляла читать наизусть стихи на эту тему. (Декламирует.)

Лежать у волн, сидеть на крутизне,^{111}
Уйти, мечтая, в дикие просторы,
Где жизнь вольна в безлюдной тишине,
Куда ничьи не проникали взоры,
По козьим тропкам забираться в горы,
Где грозен шум летящих в бездну вод,
Подслушивать стихий мятежных споры, —
Нет, одиноким быть не может тот,
Чей дух с природою один язык найдет.