Пьесы

Его будили. И он щебетал.

И сколько силы в маленьких его ручонках. Сколько нежности. И Эрик пел весь день с утра до вечера. И отец счастлив. И ребенок себя чувствует разумеется хорошо.

Однажды Жорж сказал с серьезным видом, слезами на глазах, когда гуляем с ним в колясочке по улице, мне жалко тех людей, которые встречаются нам и не улыбаются ему.

Слово колясочка у Жоржа на устах!

Ну наименее домашний из мужчин. Так мне казалось.

Мужчина, которого я видела скандальным, дерзким, стал ничем и растворился в своем отцовстве.

И сам, не помня о себе и обо мне, хвалился своим растворением.

Однажды вечером, и наконец я подхожу к тому, о чем хотела рассказать вначале, мы с ним пошли послушать сонаты Брамса. Мы уже давно не выходили вместе по вечерам.

После концерта он пригласил меня в таиландский ресторан который я очень любила а после ужина мы зашли выпить в бар Крийон.

Как вам рассказать? И под какой выпавшей из времени звездой прошел тот вечер? Не было ни слова об Эрике, ни о колясочке, ни о супруге-пациентке, словно в прошлом, парочка поддельных любовников держалась за руки, смеясь не без лукавства.

Он проводил меня домой. Пешком.

Пешком, у него не было машины.

Пока мы шли, мне удалось дать волю своему прежнему кокетству, воздух был мягок.

И у двери, где мы стояли бывало раньше долгие часы я вдруг почувствовала в нем торопливость…

Мы попрощались друг с другом ничего не значащим поцелуем, и я увидела вдруг, господин Парски, как он бежит, бежит, летит на поиски такси, уносится как сумасшедший к своей семейке, к своим, бежит как человек освободившийся от обузы…

Мужчина. Не знаю, почему бы мне опять не принимать Микролакс.

Я ведь был счастлив с Микролаксом.

Жан говорит, это опасно. А он врач? В конце концов не понимаю, почему мне слушаться своего сына, который сам не врач и недоволен своей сутулостью да еще курит.

Мне с Микролаксом было хорошо.

Я удовлетворительно регламентировал свой кишечник.

Странное слово, регламентировать. В мое время не говорили регламентировать.

А Микролакс мне помогал.

Хватит об этом.

Не могу вспомнить имени этого гипотетического зятя.

Анри? Жерар? — Реми?

Реми Следц.

Господин Следц, вы собираетесь жить с моей дочерью — глупо, они живут вместе не первый месяц.

Господин Следц, вы собираетесь — ох, не хочу произносить слово жениться, слово жениться мне не нравится —

Господин Следц, вы понимаете, я полагаю, беспокойство отца — если ответит что разумеется, я, на вашем месте, то придушу его этими вот руками.

Быть сдержанным. Не задавать вопросы, которые заставят меня в это ввязаться.

А прав ли я, что ввязываюсь в ее жизнь?

Что важно? Продолжительность? Или момент?

Что ценно?

В поезде, везущем его из Парижа во Франкфурт, Поль Парски по-прежнему не осознает ценности времени.

Не собираюсь я сдаваться.

Я не сдамся.

Женщина. Однажды вы высказали в одной беседе, что как писатель вы не имеете своего мнения и не хотели бы говорить что бы то ни было ни на какую тему, и что вы глубоко уважаете философов, великих математиков, всех тех, кто мыслит мировыми категориями, и что вы сам всего лишь только восприняли кое-какие вещи и изложили, что удалось воспринять, и что у вас ни разу и ни в коем случае не возникало стремление или желание осмыслить мир своим пером…

Вы сказали в этой беседе, что размышления о мире не имеют абсолютно никакой ценности в осуществлении литературы.

Как лицемерно.

Из всего написанного вами я не отыскала ничего, что не являлось бы исключительно вашими мыслями о мире.

Сама жизненность ваша есть уже размышление о мире.

И ваше неприятие оттенков есть размышление о мире.

И ваша непригодность к мудрости есть размышление о мире.

Читая запись вашей беседы, я в результате ухватила странность: вы опасаетесь быть понятым, господин Парски.

Вы заметаете следы, вы сами фабрикуете защитное недопонимание, поскольку вами владеет страх, что вас могут понять.

Вы можете быть искомым, да.

Но понятым — нет.

Рассчитанная доза непроницаемости вас избавляет от этого великого несчастья и сохраняет неприкосновенным ваш престиж.

И в «Человеке случая», что в моей сумке, ваш герой, двойник ваш, заявляет что хотел чего-либо добиться лишь для того, чтобы иметь возможность отречься.

И когда же вы предполагаете отречься, милый писатель?

Я нигде не вижу следов отречения.

Ни в изящной вашей самоизоляции, ни в тех непринужденных и неумеренных комментариях, что вы даете о себе самом.

Ни, главное, в ваших писаниях.

В «Человеке случая», который у меня в сумке, вы ни на йоту не отступаетесь от иллюзий человеческого сообщества.

И если есть мальчик, не готовый к отречению, то этот мальчик — вы, мой бедный мальчик.

Как глупо перед вами робеть.

И как смешно.

«Господин Парски, обстоятельства жизни, счастливые обстоятельства жизни — нет, просто обстоятельства — обстоятельства жизни сложились так, что я вас повстречала в этом поезде; я не могу вам не сказать…»

А что ты скажешь?

Как ты можешь нагромождать такую гору медоточивостей?

«Господин Парски, я готова на любое безумство с вами».

Только чтобы увидеть выражение его лица.