Пьесы

Г о л о с. Проблема! Синее Еленино платье, и все! Или бежевый костюмчик. Или черное с кожей.

П р а с к о в ь я. Да… Черное с кожей. И серьги мамины…

Г о л о с. И вот будто ты там. Ну, давай порепетируем. Вот ты поднимаешься по лестнице, а кругом маршалы, генералы, деятели литературы и искусства. Могут быть там даже знакомые. Ну, друзья Елены. Они тебя узнают и приветствуют. А ты…

П р а с к о в ь я. И я. Добрый вечер! Добрый вечер, дорогие товарищи, добрый вечер!.. Глупости какие…

Г о л о с. Ничего не глупости.

А н г е л е й к о (строго). Собирайся.

П р а с к о в ь я  уходит в комнату Елены, что-то напевает. А на кухне Ангелейко уже вымыла посуду и теперь тряпкой подтирает под раковиной. Входит  Ч у р и н. Шаркает ногой.

Ч у р и н. Чурин Пимен Федорович. Родственница? Или новая домработница?

А н г е л е й к о. Все понемножку.

Ч у р и н. А где же Прасковья Дмитриевна? Я сосед.

А н г е л е й к о. Сейчас будет.

И вот входит  П р а с к о в ь я. На ней черный с кожей костюм, блестящая хрустальная пряжка, серьги и ожерелье. Волосы гладко причесаны и блестят. Чурин потрясен. Она приветливо кивает ему.

П р а с к о в ь я. Добрый вечер! Добрый вечер, дорогие товарищи, добрый вечер!

Ч у р и н. Вот это здрасте!

Г о л о с. Ну, что же ты остановилась, Прасковья?

П р а с к о в ь я (глаза которой устремлены в одну точку. Тихо). Да подожди ты…

И сразу темнеет, пропадают  А н г е л е й к о  и  Ч у р и н. В комнате только  П р а с к о в ь я. Она за большим столом и рядом с ней силуэты  д р у г и х  ж е н щ и н, растрепанных, поющих пьяными, нестройными голосами:

«Валенки, валенки,
Не подшиты, стареньки…
Трынды-брынды, балалайка,
Не грусти, моя Паранька,
Грусти, Катенька,
Разгорбатенька…»

Вот, бабоньки, принесла я вам три пол-литра… Чтобы вы, значит, бабоньки, выпили, еще выпили… За тех, значит, кто не вернулся. Я, знаете, бабы, никогда пьяная не была, а сейчас я пьяная… Какое безобразие! А знаете почему? Кругом веселье, салюты. Еще бы! Девятое мая одна тысяча девятьсот сорок пятый, да? На Красной площади в пыль бросали ихние знамена, да? В пыль, в прах! Сейчас я по Охотному ряду проходила, мимо гостиницы «Москва», мимо американского посольства, там людей на руках качают. Главным образом военных людей: летчиков, танкистов, офицеров, солдат — кто под руку попадется. Всюду балы. Во всех домах балы. Во всех школах, учреждениях, на улицах балы. Целуются, да, напропалую! Какое безобразие! А в нашем доме плачут. Не от радости, от горя плачут… Не вернулись наши-то дорогие. Ты не плачь, Елена, не плачь, не надо, не поможешь, не вернется Юрка наш, муж твой, братишка мой. Нет его и нет и никогда уж больше не будет… Зато дочка от него есть, Симочка, она ведь есть. Я ведь сказала тебе: ты за нее не волнуйся, я тебе ее сберегу. И вот сберегла, три года ей ведь уже. Когда мы с Юркой одни, без отца, без матери остались, ему десять было, а мне семь. Так нас все соседи и называли: сестрица Аленушка и братец Иванушка… И вот не вернулся наш Юрка… А все же мы празднуем, да, празднуем сегодня! Это для чего же? Наверно, чтоб других не убивали… Ты, Елена, сегодня с речью на Трехгорной мануфактуре выступала, ты замечательную речь сказала, Елена, и все ткачихи плакали. Я вот не могу с речами выступать, потому что я робею. Так никогда и не осмелею. А ведь я тоже вдовица. Я дважды вдовица. И братишки моего нет, и любимого моего тоже нет, не вернулся… Я только один раз выступила, речь говорила, когда там, в эвакуации, с Симочкой была, в городе Асбесте под Свердловском, на Урале, и в госпитале мы танк бывшим раненым бойцам передавали, на фронт уходящим. Тут я речь небольшую сказала, а Симочка у меня на руках в тот момент была. Я с ней там куски собирала, в госпитале… Стыдно было, но ничего не поделаешь… ты ведь воевала, Елена, тебя огорчать нельзя было… И мы с вами, бабоньки, сидим тут, и выпиваем, и поминаем их здесь в День Победы, чтоб мы вдовами не оставались… Я вот девица, и я тоже вдова, как вы… Выпьем, бабы, выпьем, а?

И бабы пьют и пьяными голосами поют:

«Валенки, валенки,
Не подшиты, стареньки…»