Пьесы

Разнообразие сатирических красок продемонстрировала уже первая комедия драматурга — «Так погиб Гуска» (переделка юношеской пьесы «На рыбной ловле»). Свое отношение к ее героям драматург резко и определенно высказал в одном из писем: «Лагерь мещанский, прогнивший, противный, ой как тебя ненавижу я!» Кулиш презирал трусость и лицемерие мещан, их бездуховность, мышиную упорную возню тишайших обывателей украинских местечек, стремившихся вновь обрести «место под солнцем».

Комедия внешне бытовая, «Так погиб Гуска» воспринимается как озорной гротеск. Сцены быта «микроорганизмов» провинциального мещанства, смертельно напуганного революцией, взаимоотношения семи перезревших дочерей Гуски с няней и приехавшим из Киева «спасителем» — бывшим студентом Кондратенко — нарисованы с той мерой концентрации быта, которая становится в итоге выразительным символом тупости и духовного ничтожества. Комедийные ситуации пьесы, связанные с появлением в доме Гуски «страшного» квартиранта (агента комиссии по ликвидации неграмотности, принятого за чекиста) и побегом всего семейства на безлюдный остров в плавнях, где революции «нет в природе», ставят произведение на грань достоверности и фантасмагории. Своеобразная композиционная анафора (все три действия начинаются одинаково — попытками отмахнуться от назойливых мух и комаров) подчеркивает унылое однообразие жизни героев при всех кажущихся изменениях ее. Сами эти изменения — видимость, ибо каждое событие, будто бы потрясая бедный движением мещанский быт, в сущности, оставляет его неизменным. Может быть, именно поэтому герои комедии так любят «представлять», грезить наяву.

В будущем герои Кулиша часто будут вести затейливые игры, отчасти напоминая персонажей Пиранделло. Обычно их игра — воспоминание о безвозвратном прошлом или мечты о невозможном будущем. В любом случае эти сцены «самоизображений» несут в себе привкус горьковатого скепсиса и авторской иронии — драматург разрешает героям мечтать, и он же сокрушает их воздушные замки.

Особенно сложно сочетаются темы мечты, иллюзии и действительности в «Народном Малахии», слившись в единстве иронических и трагических мотивов. Постановка этой пьесы в театре «Березиль» весной 1928 года (режиссер Лесь Курбас) привлекла всеобщее внимание. Критик П. Рулин писал: «Дискуссии вокруг этой пьесы — пожалуй, явление, впервые происходящее в нашем революционном искусстве; ни одно произведение литературы и театра не вызывало таких широких обсуждений»[13].

Сам Кулиш определил жанр пьесы словом «трагедийное», спектакль театра «Березиль» был назван «комической трагедией», критики предлагали и другие определения: «трагикомедия», «сатирическая комедия», «драматическая повесть». Конечно, авторское объяснение («трагедийное») не покрывало своеобразия пьесы, но указывало на самое важное в ней — на тему человечности, поднятой на уровень высокой трагедии.

Гений и безумец, обыватель и пророк, Малахий Стаканчик ощутил главное противоречие в развитии общества XX века — противоречие между неограниченно бурным развитием науки, техники и ограниченностью нравственного уровня человека. Стремительное техническое обогащение общества не решает проблем человечности, полагает Малахий. Изнасилованные старухи, о которых бодро кричит голос подростка — продавца газет, и постройка Днепрогэса воспринимаются Малахием как антиномии. «Не поможет!» — отвечает он рабочему, уверенному, что индустриализация создает основы моральной перестройки человека.

Малахий предлагает свой рецепт для разрешения этого противоречия: издание указа о немедленной «реформе человека». Вера во всемогущую силу и абсолютную действенность любого декрета прочно поселилась в душе бывшего почтальона, возомнившего себя поначалу народным комиссаром, а потом уже просто Народным Малахием Первым. В сценах пребывания героя в сумасшедшем доме, где он нарек себя «Народным Малахием», и в нелегальном притоне, где, как кажется Малахию, его наконец «признали», трагическая тема все время иронически снижается. Фанатик немедленных реформ жесточайше осмеивается драматургом — ведь призывы к человечности опровергаются его собственной бесчеловечностью, той жестокостью, с которой он в экстазе законодательной деятельности отрекся от семьи и тем толкнул родную дочь на самоубийство. Но образ непризнанного пророка не исчерпывается его характеристикой как узкого фанатика и маньяка, лишенного чувства реальности. Трагикомическая фигура Малахия приобретает временами черты несомненно величественные, невольно вызывающие в памяти образ Дон Кихота. Ю. Смолич, предложивший свое понимание образа Малахия как Дон Кихота «от идеалистического понимания социальной революции, то есть от непонимания ее», приходил к выводу, что Малахий — синтетический образ, вобравший в себя сумму определенных тенденций современности[14].