Пьесы

(Он смиренно принимает.) Спасибо, Джемс. (Возвращается к своему креслу у камина, усаживается поудобнее и погружается в чтение.)

МОРЕЛЛ (пишет за столом). Кандида сейчас освободится и придет к вам. Она уже проводила свою ученицу. Наливает лампы.

МАРЧБЭНКС (вскакивает в ужасе). Но ведь она испортит себе руки! Я не могу перенести это, Морелл, это позор. Я лучше пойду и налью сам. (Направляется к двери.)

МОРЕЛЛ. Не советую.

Марчбэнкс нерешительно останавливается.

А то она, пожалуй, заставит вас вычистить мои ботинки, чтобы избавить меня от этого.

БЕРДЖЕСС (строго, с неодобрением). Разве у вас больше нет прислуги, Джемс?

МОРЕЛЛ. Есть. Но ведь она же не рабыня. А у нас в доме так все поставлено, будто у нас по крайней мере трое слуг. Вот каждому и приходится брать что-нибудь на себя. В общем это не страшно. Просси и я, мы можем разговаривать о делах после завтрака, в то время как мы моем посуду. Мыть посуду не так уж неприятно, если это делать вдвоем.

МАРЧБЭНКС (удрученно). И вы думаете, что все женщины такие толстокожие, как мисс Гарнетт?

БЕРДЖЕСС (с воодушевлением). Сущая правда, мистер Марчбэнкс. Что правда, то правда. Вот именно – толстокожая!

МОРЕЛЛ (спокойно и многозначительно). Марчбэнкс!

МАРЧБЭНКС. Да?

МОРЕЛЛ. Сколько слуг у вашего отца?

МАРЧБЭНКС (недовольно). О, я не знаю. (Он возвращается к кушетке, словно стараясь уйти подальше от этого допроса, и садится, снедаемый мыслью о керосине.)

МОРЕЛЛ (весьма внушительно). Так много, что вы даже и не знаете, сколько? (Уже тоном выговора.) И вот, когда нужно сделать что-нибудь этакое толстокожее, вы звоните и отдаете приказание, чтобы это сделал кто-нибудь другой, да?

МАРЧБЭНКС. Ах, не мучайте меня! Ведь вы-то даже не даете себе труда позвонить. И вот сейчас прекрасные пальчики вашей жены пачкаются в керосине, а вы расположились здесь со всеми удобствами и проповедуете, проповедуете, проповедуете. Слова, слова, слова!

БЕРДЖЕСС (горячо приветствуя эту отповедь). Вот это, черт возьми, здорово! Нет, вы только послушайте! (Торжествующе.) Ага, что? Получили, Джемс?

Входит Кандида, в фартуке, держа в руках настольную лампу, которую только остается зажечь. Она ставит ее на стол к Мореллу.

КАНДИДА (морщится, потирая кончики пальцев). Если вы останетесь у нас, Юджин, я думаю поручить вам лампы.

МАРЧБЭНКС. Я останусь при условии, что вы всю черную работу поручите мне.

КАНДИДА. Очень мило. Но, пожалуй, придется сначала посмотреть, как это у вас выходит. (Поворачиваясь к Мореллу.) Джемс, не очень-то ты хорошо смотрел за хозяйством.

МОРЕЛЛ. А что же такое я сделал, или – чего я не сделал, дорогая моя?

КАНДИДА (с искренним огорчением). Моей любимой щеточкой чистили грязные кастрюли.

Душераздирающий вопль Марчбэнкса. Берджесс изумленно озирается.

(Кандида подбегает к кушетке.) Что случилось? Вам дурно, Юджин?

МАРЧБЭНКС. Нет, не дурно, но это кошмар! Кошмар! Кошмар! (Хватается руками за голову.)

БЕРДЖЕСС (потрясенный). Что? Вы страдаете кошмарами, мистер Марчбэнкс? Вам нужно как-нибудь постараться избавиться от этого.

КАНДИДА (успокаиваясь). Глупости, папа. Это просто поэтические кошмары. Не правда ли, Юджин? (Треплет его по плечу.)

БЕРДЖЕСС (сбитый с толку). Ах, поэтические… Вон оно что. В таком случае, прошу прощения. (Снова поворачивается к камину, сконфуженный.)

КАНДИДА. Так в чем же дело, Юджин? Щетка?

Его передергивает.

Ну ладно. Не огорчайтесь. (Садится подле него.) Когда-нибудь вы подарите мне хорошенькую новенькую щеточку из слоновой кости с перламутровой отделкой.

МАРЧБЭНКС (мягко и мелодично, но грустно и тоскуя). Нет не щетку, а лодочку… маленький кораблик, и мы уплывем на нем далеко, далеко от света – туда, где мраморный пол обмывают дожди и сушит солнце, где южный ветер метет чудесные зеленые и пурпурные ковры… Или колесницу, которая унесет нас далеко в небо, где лампы – это звезды, и их не нужно наливать каждый день керосином.

МОРЕЛЛ (резко). И где нечего будет делать – только лентяйничать. Жить в свое удовольствие и ни о чем не думать.

КАНДИДА (задетая). Ах, Джемс, как же ты мог так все испортить!