Пьесы и сценарии

А круговая прогулка по двору идёт, как обычно. Нельзя придумать такой несносной погоды, чтобы вянущие без воздуха арестанты отказались бы от прогулки. Небо — серое, без сгущений и без просветов, ни высоты, ни куполообразности. С утра липы почти обезснежели. Снег по бокам дорожки осел, под ногами гуляющих сбивается в буроватые скользкие бугорки. Среди гуляющих выделяются — высокий, как со вставленной жердью, КОНДРАШЁВ и профессор ЧЕЛНОВ в неизменной вязаной шапочке и пледе, обёрнутом вокруг плеч, у него отрешённый, сосредоточенный вид. А у дверей штаба сбилась и кучка добровольных охотников на стукачей. Тут видим и мрачного верзилу ДВОЕТЁСОВА, и ХОРОБРОВА, и юркого ПРЯНЧИКОВА, и громкоголосого БУЛАТОВА, он уговаривает — ждать, не расходиться:

— Страна должна знать своих стукачей!

ХОРОБРОВ: Да мы их и так в основном знаем.

Руська выходит из штаба весёлый, компания стыкается к нему головами.

Да, перевод — Ростиславу Доронину от мифической Клавдии Кудрявцевой на 147 рублей!

Руська отходит от группы охотников прочь.

К хвосту очереди подошёл и СИРОМАХА. Оглядел группу, но не придал ей значения.

Тем временем из штаба вышел Дырсин, с пустыми руками. Небритое унылое лицо его ещё вытянулось.

БУЛАТОВ (к нему): Ну что?

ДЫРСИН: Не знаю. Говорит — письмо есть, но зайдите после перерыва, будем разговаривать.

— …яди они! — уверенно заключил Булатов, и через роговые очки его вспыхнуло. — Я тебе давно говорю — зажимают письма. Откажись работать!

— Второй срок припаяют, — вздохнул Дырсин. Всегда он был пригорблен и голову втягивал в плечи, как будто стукнули его хорошо один раз сзади чем-то большим.

Вздохнул и Булатов. Он потому был такой воинственный, что ему ещё было сидеть и сидеть. Но решительность зэка тем более падает, чем меньше ему остаётся до освобождения. Дырсин же разменял последний год.

Один, другой зэк выходит из штаба с письмами, уже развёрнутыми, и в нетерпении, тут же, сбившись в сторону, — стоят и читают.

Лёгкой походкой вышел из штаба крупноплечий, спортивный ЛЮБИМИЧЕВ, с открытыми простодушными глазами, белозубой подкупающей улыбкой. В руке он держит листик, сильно похожий на почтовый денежный перевод. Ничего не подозревая, сам подошёл к группе:

— Братцы! Кто уже пообедал? Что там на второе? Стоит идти?

ХОРОБРОВ (кивая на бланк): Что, так много денег получил? Уже в обеде не нуждаешься?

ЛЮБИМИЧЕВ (отмахнулся): Да где много!

И хочет спрятать бланк в карман, он не удосужился раньше, потому что все боялись его силы, никто не посмел бы затрагивать. Но Булатов, словно в шутку, искособочился и прочёл:

— Фу-у-у! Тысяча четыреста семьдесят рублей! Наплевать тебе теперь на тюремный харч!

Любого другого Любимичев шутливо двинул бы в лоб и бланка бы не показал. Но в Семёрке он был подсобник Булатова, и надо оправдаться:

— Да где тысяча, смотри!

И сдвинутые головы все увидели: 147 р. 00 коп.

БУЛАТОВ: Во чудно! Не могли полтораста прислать. Тогда — иди, на второе шницель.

Но Любимичев не успел тронуться, не успел замолкнуть голос Булатова — как затрясся Хоробров. Он забыл, что надо сдерживаться, улыбаться и ловить дальше, что главное — это стукачей узнать, уничтожить же их невозможно. По возрасту — сын Хороброву, юноша, годный для лепки статуй, и оказался…

ХОРОБРОВ: Сволочь ты! На нашей крови досрочки ищешь? Чего тебе не хватало?

Любимичев отвёл руку для короткого боксёрского удара:

— Ух ты, падаль вятская…

Ещё раньше Булатов кинулся отвести Хороброва:

— Что ты, Терентьич.

А громадный Двоетёсов одной рукой перехватил отведенную руку Любимичева. С пренебрежительной усмешкой, с той почти ласковой тихостью, которая даётся напряжением всего тела:

— Мальчик, мальчик! Что, как партиец с партийцем поговорим?

И Любимичев не отвёл второй руки для удара. Двоетёсов повторяет залаженно:

— Мальчик, мальчик, на второе шницель. Пойди покушай шницель.

Любимичев вырвался, гордо запрокинув голову, пошёл к трапу.

Тем временем рядом поймали маленького чернявого аккумуляторщика, но он с невозмутимостью доказывает Прянчикову:

— Да мои родные каждый раз посылают, сколько могут собрать. В семье каждый рубль на учёте…

Охотники продолжают трясти ещё одного. Вся эта сцена прошла на мелких движениях, её не заметили ни гуляющие зэки, ни два надзирателя по краям площадки — но зоркий Сиромаха, из конца очереди получателей писем, — с порога штаба всё сметил, и видел ликование Руськи издали, — всё понял! Спохватился, крикнул в очередь:

— Ох, забыл! У меня ж схема под током осталась! Бегу, выключу!

И побежал к трапу — и вниз, в подвал…

Среди получивших письма — у Истомина спрашивают:

— От кого?

ИСТОМИН (очень волнуясь): От дочери… Уходил на фронт — ей было шесть лет… Потом мать долго не говорила ей, что я в тюрьме… А вот теперь…

Едва сошёл с порожка штаба и остановился без шапки, под ветром, дрожащими руками достал из конверта, читает. (Его приглушенным голосом слышим:)