Пьесы и сценарии

Делать нечего, разделся.

Выданное ему отвратительное вонючее мыло гадливо выбросил ещё в предбаннике. Теперь за пару минут кое-как отплескался — и с ощущением, что он не помылся здесь, а набрался грязи, вернулся одеваться.

Но зря. Лавки предбанника были пусты, вся его великолепная, хотя и обкорнанная одежда унесена, и только ботинки уткнулись носами под лавки. Наружная дверь была заперта. Иннокентию не оставалось ничего другого, как сесть на лавку обнажённо скульптурным.

Затем ему выдали грубое застиранное тюремное бельё с чёрными штампами «Внутренняя Тюрьма» на спине и на животе. Кургузые кальсоны оказались Иннокентию коротки, тесны. Рубаха, наоборот, попалась очень просторна, рукава спускались на пальцы.

— А верхняя одежда?

— В прожарке.

Слово это было новое для Иннокентия. В полученном нескладном белье он ещё долго сидел в предбаннике. Исполегающая слабость владела им. Хотелось лечь на что-нибудь сухое и нехолодное — и так лежать без движения. Однако голыми рёбрами на угловатые рейки скамьи — не решался.

Наконец принесли одежду. Пальто вернулось холодное и в сохранности, китель же с брюками и верхняя сорочка — измятые, поблекшие и ещё горячие.

— Неужели и мундир не могли сберечь, как пальто? — возмутился Иннокентий.

— Шуба мех имеет. Понимать надо! — наставительно ответил молотобоец.

И опять Иннокентий отведен был в свой бокс.

Оставшись опять запертым, сложил руки на тумбочке, положил на них голову и сделал попытку заснуть сидя.

— Нельзя! — сказал, отперев дверь, новый надзиратель.

— Что нельзя?

— Голову класть нельзя!

И снова пришли — мужчина в синем халате поверх дорогого костюма.

Каждый раз, принося квитанцию, спрашивали его фамилию. и теперь спросили всё снова: «Фамилия? Имя, отчество? Год рождения? Место рождения?» — после чего пришедший приказал:

— Слегка!

— Что слегка? — оторопел Иннокентий.

— Ну, слегка, без вещей! Руки назад! — в коридоре все команды подавались вполголоса, чтоб не слышали другие боксы.

Щёлкая языком всё для той же невидимой собаки, синий халат провёл Иннокентия ещё каким-то коридором в большую комнату уже не тюремного типа — со шторами, задёрнутыми на окнах, с мягкой мебелью, письменными столами. Посреди комнаты Иннокентия посадили на стул. Он понял, что его сейчас будут допрашивать.

Отрицать! Всё начисто отрицать! Изо всех сил отрицать!

Но вместо этого из-за портьеры выкатили полированный коричневый ящик фотокамеры, с двух сторон включили на Иннокентия яркий свет, сфотографировали его один раз в лоб, другой раз в профиль.

Приведший Иннокентия начальник, беря поочерёдно каждый палец его правой руки, вываливал его мякотью о липкий чёрный валик, как бы обмазанный штемпельною краской, отчего все пять пальцев стали чёрными на концах. Затем, равномерно раздвинув пальцы Иннокентия, мужчина в синем халате с силой прижал их к бланку и оторвал резко. Пять чёрных отпечатков с белыми извилинами остались на бланке.

Ещё так же измазали и отпечатали пальцы левой руки.

Выше отпечатков на бланке было написано:

Володин Иннокентий Артемьевич, 1919, г. Ленинград,

а ещё выше — жирными чёрными типографскими знаками:

ХРАНИТЬ ВЕЧНО!

Шарашка. Полукруглая комната.

Перед утренней поверкой — безпорядок, как обычно. Одни уже позавтракали и пришли с прогулки, постели устелены, пьют чай. Другие ещё не оделись, кто уходит завтракать.

— А Руська так и не приходил ночевать?

— Нет, наверное, в карцере заперли.

ДВОЕТЁСОВ: Да его вчера из Вакуумной увели, при мне.

— Доигрался парень.

— И молодчик, что осмелился! Другое скажи: человек десять у нас знало о его двойничестве — и никто ж не продал!

РУБИН, головой под прикрытое окно, до сих пор лежал кулём. Теперь вылез из-под одеяла в меховой шапке и в телогрейке, под общий хохот. Сидит в постели со всклокоченной бородой, просит чаю на тумбочку.

Звонок на поверку. Входит НАДЕЛАШИН (он считает головы, принимает смену) и ШУСТЕРМАН с объявлением:

— Внимание! Заключённым объявляется, что после ужина никто не будет допускаться на кухню за кипятком. и по этому вопросу не вызывать дежурного.

— Это чьё распоряжение?? — бешено вопит Прянчиков, выскакивая из коечного прохода.

ШУСТЕРМАН: Начальника тюрьмы.

— Когда оно сделано??

— Вчера.

Прянчиков потрясает над головой кулаками на тонких худых руках:

— Этого не может быть! В субботу мне сам министр Абакумов обещал, что по ночам кипяток будет! Ведь мы работаем до двенадцати ночи!

Хохот. Двоетёсов басит:

— А ты не работай до двенадцати!

Но у Шустермана в руках — ешё бумага. и он объявляет гнетущим голосом:

— Внимание! Сейчас на работу не выходят и собираются на этап… Из вашей комнаты: Хоробров! Михайлов! Нержин! Сёмушкин!

И надзиратели вышли.

В комнате — вихрь смятения. Заговорили все разом. Бросились друг ко другу, к отъезжающим. Кто встал во весь рост на верхней койке и оттуда размахивает, кричит. Разноречивый разворох в несколько этажей. Рубин встал из кровати в телогрейке и в кальсонах и, широко раскинув руки, зычно кричит:

— Исторический день шарашки! Утро стрелецкой казни!..