Пьесы и сценарии

Нержин и Потапов обнялись неловко. Пачки «Беломора» посыпались на пол.

ПОТАПОВ: Вы ж понимаете — икру мечем, всё некогда. — (И лукаво.) — Пишите!

Ничего естественней не сказать при прощании. Но между островами ГУЛАГа переписки нет. и Потапов устремился в Семёрку.

В тюремном штабе шарашки.

Запасная пустая комната. Происходит переодевание этапируемых. В одном углу сбрасывают комбинезоны, казённые пальто, одеваются в драньё из принесенных мешков. Но прежде чем получить своё — проходят обыск у надзирателей, в присутствии туго налитого, фиолетового опера майора МЫШИНА. Тщательно доглядываются бумаги, книги. Ни клочка писаного, рисованного не должно выйти с секретного объекта Марфино. Глядя по запасу, у кого отнимают и казённое бельё и полуботинки вольного образца. Из мешков зэки достают тяжёлые лагерные ботинки, а счастливчики — и валенки. У ГЕРАСИМОВИЧА не оказалось ничего своего — и каптёр дал ему длиннорукавный бушлат, «бывший в употреблении», и тупоносые кирзовые ботинки. Выходящие со шмона арестанты не без труда узнают друг друга. Садятся у другой стены, кто на скамью, кто на свой самодельный деревянный чемодан, кто на пол. Молчат. Думают.

Надзиратели уносят отнятое обмундирование. Вошёл НАДЕЛАШИН. Вскочил на ноги Нержин:

— Младший лейтенант! Мы видим в окно, что уже полчаса, как кончился обеденный перерыв. Почему не несут нам обеда?

Наделашин, неловко отаптываясь, сочувственно:

— Вы сегодня… со снабжения сняты…

— То есть как это сняты? Доложите начальнику тюрьмы, что мы без обеда никуда не поедем. и силой посадить себя — не дадимся!

Гул голосов: — Правильно!.. Тяни их!.. За три года службы один обед пожалели…

НАДЕЛАШИН: Хорошо, постараюсь…

Из окна видна дорожка, соединяющая штаб с кухней. Видно, как младшина просеменил на кухню. Вскоре вывел оттуда двух поварих с бидоном и уполовником. Сам Наделашин несёт стопку глубоких тарелок.

В комнате возникло оживление победы.

Обед появился в дверях. Стали разливать суп. Зэки берут тарелки, несут в свои углы, на стол, на подоконники.

В молчании едят. Уже заскребают ложками.

— Да-а… Заговляйся, братцы…

— Когда теперь дождёмся такого похлебать?

Хоробров стукнул ложкой по выеденной тарелке и с нарастающим протестом:

— Нет, друзья! Лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой!

Ему не ответили.

Нержин стал стучать и требовать второго блюда. Тотчас появился Наделашин. С приветливой улыбкой:

— Покушали? А второго, простите, не осталось. Уже и котёл моют. Извините.

Кто-то басом:

— А что на второе было?

— Рагу, — застенчиво улыбнулся Наделашин.

За стеной послышалось фырканье автомобильного мотора. Наделашина кликнули — и вызволили этим. Слышен строгий голос подполковника Климентьева. Стали выводить по одному.

Снаружи перед штабом.

Прогулочный двор уже пуст, перерыв кончился. Задок воронка подогнали к самому порогу штаба. При посадке обычная торопливость конвоя — и при роковом шаге с земли на высокую подножку воронка — зэки не успевают даже голову поднять, попрощаться с высокими стройными липами. Но Хоробров успел-таки заглянуть сбоку и увидел: по оранжево-голубой раскраске кузова — идёт ступеньками:

Мясо

Viande

Fleisch

Meat.

Внутри воронка.

Братская мышеловка. Кто на скамьях вдоль стен, кто на полу — на мешках, на чемоданах. Мреющий свет через отдушину-решётку в задней двери. и там промелькнула тень.

ГОЛОС РУСЬКИ: Братцы! Еду на следствие. Кто тут? Кого увозят?

Гул голосов. Всё перемешалось.

— Кто тебя продал, Руська?

— Сиромаха!

— Га-а-ад!

РУСЬКА: А сколько вас? Кто да кто?

Но уже затолкали его в задний бокс и заперли.

— Не робей, Руська! — кричат ему. — Встретимся в лагере!

Но вот захлопнули и внешнюю дверь воронка — и доходит лишь последний неверный поток через две решётки. Затарахтел мотор, машина тронулась — и теперь, при раскачке, только мерцающие отсветы иногда пробегают по лицам зэков.

При повороте очень тесно сплотило плечи Герасимовича и Нержина.

НЕРЖИН: (для слышимости — прямо в ухо ему): А что должна делать элита в лагере?

ГЕРАСИМОВИЧ: Что и всегда, но с двойным усилием!

В темноте и скученности, чуть приокивая, Хоробров:

— Ничего я, ребята, не жалею, что уехал. Разве это жизнь — на шарашке? По коридору идёшь — на Сиромаху наступишь. Каждый пятый — стукач, не успеешь в уборной звук издать — сейчас куму известно. Воскресений уже два года нет, сволочи. Двенадцать часов рабочий день! За двадцать грамм маслица все мозги отдай. Переписку с домом запретили, драть их вперегрёб. и — работай? Да это ад какой-то!

Хоробров смолк, переполненный негодованием.

В наступившей тишине, при моторе, ровно работающем по асфальту, раздался ответ Нержина:

— Нет, Илья Терентьич, это не ад. Это — не ад! В ад мы едем. В ад мы возвращаемся. А шарашка — высший, лучший, первый круг ада. Это — почти рай.