Пьесы и сценарии

Тут у нас с мамой длительный конфликт. Я — хочу быть драматическим артистом (а с писательством это как совместится? Я сам не понимаю), мама — долго умоляет меня отказаться, говорит, что актёр — не профессия для мужчины, актёром допустимо быть только великим, а я таким не стану, так не надо. Правда, уверенности в том, что я буду “великим” актёром, у меня нет, хотя, кажется, успехи всё время несомненны. Но приходим к такому компромиссу: аттестат 10-летки я отдаю на физмат, но в театральное училище требуется аттестат всего за 7-летку, и такой есть у меня, и тоже с отличием, — попробую? <…> Надо читать монолог по собственному выбору (я читаю “А судьи кто” Чацкого), басню Крылова (у меня “Кот и повар”), затем по заданию изобразить немую сцену (мне: “перенести” воображаемый тяжёлый бак с краской). За столом — понимающая комиссия, во главе с седовласо-моложавым Завадским. Пошептались и добавляют мне такое задание: вон, за окном далеко, вы увидели — идёт ваш друг, позовите его, изо всех сил. Я кричу в сторону ту: “Ки-ри-и-ил!” (без задумки подвернулось имя, и правда ближе его тогда не было) — и сам с удивлением слышу, как мой голос сел, не хватило его. и Завадский отвечает, что испытание я прошёл, но должен принести справку от врача, что в порядке моё горло. Странно, всегда было в порядке, и сколько я выступал, никто никогда не замечал. Спешу к горловику. и узнаю: хронический катар горла. Если буду актёром — могу полностью лишиться голоса.

Не могу поверить. и какое разочарование! (А маме какое облегчение!)

А — рука судьбы. Ведь меня б, упрямца, не отговорить, вляпался бы я в это актёрство. А — что оно в советских условиях, когда две трети — советских пьес? Быть рупором лжи, опустошающе». <…>

Но хотя личное моё актёрство не состоялось — безбрежная моя любовь к театру осталась во мне — и я пронёс её через фронт, лагерь, ссылку, где театров в помине не было, и в рязанские годы, при поездках в столицы всё улучал хоть когда попасть на спектакль то московского театра, то ленинградского — да всё “академических”, за новыми течениями я не поспевал»[9].

Таким образом, возможность стать актёром для Солженицына отпала, но не пропала его любовь к чтению вслух, запечатлённая впоследствии на многих пластинках. Несомненно, что дар актёра, неразвившийся профессионально, оставался в нём и в годы зрелости, достаточно посмотреть, как выразительны его руки, как богато интонирует он во время диалогов с интервьюерами, как разнообразно использует мимику и выражение глаз.

Любовь к театру сочеталась в Солженицыне с любовью к драматургии. Среди писателей, которых он упоминал в числе оказавших на него воздействие, были не только Диккенс и Бальзак, но и Шекспир, и Шиллер. На раннем этапе своей литературной деятельности Солженицын написал работу о Грибоедове, опубликованную значительно позднее[10], а в конце жизни в «Литературную коллекцию» вошли статьи «Алексей Константинович Толстой — Драматическая трилогия и другое»[11]; «Мой Булгаков»[12] «Из пьес А. Н. Островского»[13].

Но любовь к театру и драматургии и жизненные обстоятельства привели Солженицына к собственным драматургическим опытам, предваряющим написание его рассказов, романов и повестей.

Исследователь творчества Солженицына и внимательный читатель его произведений не может не обратить внимания на пусть не основную, но существенную роль темы театра в его творчестве. Достаточно вспомнить описание постановки лермонтовского «Маскарада» в Александринском театре в «Марте Семнадцатого» (гл. 633) или тему театра в романе «В круге первом», вплоть до введения образа писателя-драматурга и театрального критика. Читая первый том «Архипелага…» глазами работника театра, я обратил внимание на то, что при описании судебных процессов Александр Исаевич создаёт образ спектакля, используя театральные термины, «театральный метаязык», как определили бы литературоведы 1960–70-х. «Роль», «текст», «спектакль», «пьеса», «лубянские суфлеры», «главный Режиссёр», «живо, как во МХАТе», «отступил… от системы Станиславского» и т. д. — это рассеяно по десяткам страниц[14]. и если Керенского в «Марте Семнадцатого» Солженицын описывает как провинциального актёра, и это не представляется чем-то неожиданным, то возникающий в «Архипелаге ГУЛАГе» образ Усатого Режиссёра и описание поставленных им судебных процессов неожиданны и впечатляющи. Но и мимо опыта кинематографа 20-го века Солженицын не проходит, экран в «Августе Четырнадцатого» тому яркий пример.

II