Пьесы и сценарии

Еще одна встреча была у нас в конце ноября 1994-го, когда мы с режиссёром спектакля пришли к Александру Исаевичу с предложением небольших сокращений. Пьеса длинная, она создавалась в определённый исторический период, а театр ставил её во времена хоть и «доинтернетские», почти «доклиповые», но всё-таки «телевизионные». Больше часа непрерывного действия современному зрителю выдержать достаточно трудно… Режиссёр шёл в Козицкий переулок с белым лицом, потому что до нас доходила информация о «страшном характере», «отстаивании каждой фразы», «невозможности переспорить» и т. п. и опять меня Александр Исаевич поразил. Практически все наши предложения были приняты, может быть кроме одного-двух, касающихся каких-то реалий, важных для понимания ситуации 30-х годов (например, в монологе политрука). Выйдя с этой встречи, мы с режиссёром переглянулись. Он ожидал если не катастрофы, то долгих споров и убеждений, а беседа вышла достаточно краткой, очень конкретной, динамичной, и в результате мы получили свободу играть текст в предложенной нами редакции.

Как будто какие-то силы работают на спектакль, какие-то — против. Играть надо было или в конце декабря 1994-го (потом уже детские каникулы — сцена занята), но театр не успевал, или уже в 20-х числах января 1995-го. Мы придумали приурочить премьеру к 50-летию событий в пьесе — ведь действие её происходит 25 января 1945-го! Мы понимали, что до премьеры надо показать спектакль Александру Исаевичу. Первый прогон был 17-го или 18 января 1995-го. Ничего страшнее я в жизни не видел. Всё, что было накоплено, сыграно, собрано, артисты за две безрепетиционные недели забыли: у кого ёлки, у кого съёмки, кто-то отдыхал… Ощущение такое, что не было репетиций в декабре, и даже хуже того — тогда актёры еще были в поиске, а тут как будто нашли, но на полтора метра ниже, чем должны были бы сыграть. Впору отказываться от спектакля либо переносить премьеру на февраль, март, апрель… На следующий день собрались в кабинете художественного руководителя, Ю. М. Соломина, и режиссёр получил абсолютно справедливые замечания, что в таком виде спектакль играть нельзя. Надо ещё репетировать…

21 января — показ спектакля Александру Исаевичу. Состояние у всех, кто болел за постановку, было буквально предынфарктное. Ждали разноса… До последнего у меня совершенно не было уверенности в том, что он этот спектакль примет… и вот спектакль закончился. Ощущение того, что он состоялся, у меня было. Но — что скажет Александр Исаевич?.. Я помню почти стенографически точно его слова: «Сегодня один из самых счастливых дней моей жизни — я увидел “Пир победителей” на сцене».

Я как будто кожей ощутил: в условиях, когда проблема просто выжить, зэк сочиняет пьесу, потом проходит через «раковый корпус» и всё то, через что прошёл Александр Исаевич, — и наконец видит эту пьесу на сцене! Вспомнился булгаковский образ коробочки, сценического пространства, в котором фигурки оживают, начинают двигаться…

Потом был подробный разбор, очень сочувственный. Премьера состоялась 25 января[18], и я с гордостью и любовью смотрел, как Александр Исаевич поднимается под овации на сцену Малого театра…

Из критики хотелось бы выделить статью М. Зайонц и А. Немзера в газете «Сегодня» — на мой взгляд, наиболее адекватную тому, о чём думал Александр Исаевич, когда сочинял пьесу, и о чём думал театр, когда ее ставил[19]. «Пир победителей» — единственный, может быть, в драматургическом наследии Солженицына, да и вообще, редчайший пример комедии о недавней войне. К примеру, «Гусарская баллада» — сочинение о событиях более чем столетней давности. А «Пир…» создавался в опалённое войной время, которое выжгло стольких участников этих событий… Да надо ещё не забывать, где находился автор!

Природа солженицынского юмора, мне кажется, ещё не очень раскрыта, а это очень важная тема. Недаром Александр Исаевич так любил Диккенса, у которого столько смешного даже в самых грустных и печальных его вещах. Здесь есть о чём подумать. Вероятно, это внутреннее сопротивление всему тому, что вокруг него происходило, когда он сочинял… В пьесе очень много смешного — при том, что поднимается ряд тем, которые станут столь важными и для «Архипелага ГУЛАГа», и вообще для всего солженицынского творчества.

IV

Последнее, с чем расстаётся читатель пьес и сценариев Солженицына, это надежда писателя (и скольких его читателей!) на «конец ограничений» и «отмену всех запретов».

Спустя полвека мы уже знаем всю относительность этих «знаков».

Правила уличного движения должны быть составлены разумно, а главное — должны соблюдаться. и правила жизни частной и государственной — тоже. Ограничения должны быть. Всех запретов не снимешь. На смену одним приходят другие — это наш опыт последних лет. А опыт Солженицына и христианский опыт в целом говорят о главном: о самоограничении, без которого человек остаётся рабом страстей, зависти, честолюбия, комплексов, как собственных, так и классовых, национальных, религиозных.