Пьесы. Статьи

На столике кофейный сервиз, бутылка коньяку, рюмки и тарелка с яблоками. Из столовой выходит  Р у т, в домашнем платье, с кофейником в руке, идет к столику, Наливает кофе в чашку. Следом за ней выходит  З о н н е н б р у х, в темном костюме, в очках.

З о н н е н б р у х. Побольше кофе, Рут!

Р у т. Только одну чашку, папа. Не забывай о вечере. Да. И одну рюмку коньяку. (Хочет налить.)

З о н н е н б р у х (останавливает ее, рассматривает бутылку). Где ты это достала?

Р у т. От меня подарок тебе, папа. Привезла из Франции.

З о н н е н б р у х. Привезла из Франции? (С вежливой решительностью.) Благодарю за то, что ты вспомнила обо мне, но… возьми это назад.

Р у т. Почему? Ты ведь всегда любил немного коньяку в кофе?

З о н н е н б р у х. Всегда любил, но теперь не хочу. Запомни это, Рут. Теперь ничего не хочу  о т т у д а.

Р у т. Но это чудачество, папа. Не понимаю тебя.

Берта опускает газету, смотрит на них.

З о н н е н б р у х. Мне очень жаль, что ты не понимаешь. Во всяком случае, убери это, а взамен, если уж ты так добра, принеси из буфета орехового ликера. Ну, ступай, ступай, дитя мое.

Р у т, пожимая плечами, смотрит на Берту, уходит с бутылкой.

Б е р т а. Ты мог бы быть немного деликатнее, Вальтер. Иногда ты поступаешь бессердечно. Бедняжка Рут, посмотрел бы ты, какое у нее было несчастное лицо!

З о н н е н б р у х (негромко, сдерживая раздражение). Ты хорошо знаешь, Берта, я не хочу иметь ничего общего со всем этим, ничего общего. Ни с тем, что они там делают, ни с тем, что они оттуда привозят. Ничего общего, понимаешь, Берта?

Б е р т а. Перестань! Противно слушать, что ты говоришь! В лучшем случае это можно назвать чудачеством и педантизмом.

З о н н е н б р у х. Я честный немец, Берта. Может быть, Рут не отдает себе отчета в этих вещах, у нее были, конечно, самые лучшие намерения, тем не менее мне очень неприятно.

Б е р т а. Тебе неприятно все, чем живет сегодня каждый истинный немец. Все, во что мы верим и что любим. Нет, не будем лучше говорить об этом. Пей кофе, Вальтер, он, наверно, уже остыл.

Р у т  возвращается с бутылкой ликера, молча наливает в рюмку.

(Говорит из-за газеты.) Подумать только, Вальтер, что сегодня ты празднуешь тридцатилетие своей деятельности, которая принесла тебе признание и уважение всей Германии! Боже, что было бы, если бы твои мысли стали известны людям!

З о н н е н б р у х. Я держу свои мысли исключительно для себя.

Б е р т а. Спасибо хоть за это! Было бы еще лучше, если бы ты не поверял их даже нам, своим близким.

З о н н е н б р у х. Я делаю это очень редко — и никогда из внутреннего побуждения. Я привык довольствоваться обществом самого себя. Оставьте меня в покое.

Р у т. Ты мне не нравишься, папа. (Целует его.) Ты по-прежнему очарователен, но с каждым днем все больше ворчишь на весь свет.

З о н н е н б р у х. Что поделаешь, дитя мое, если свет с каждым днем становится все хуже. (С ударением.) Кому это знать, как не тебе. Что ни говори, а во Франции, кроме коньяка, ты видела и кое-что другое.

Р у т. Я, отец, вижу только то, что хочу видеть. Остальное меня не касается. (Немного погодя, словно борясь с собою.) Ах, ты не знаешь, какой яркой может быть теперь жизнь! Какой яркой!

З о н н е н б р у х (пристально вглядываясь в нее). Все вы точно насекомые; красивые и жестокие насекомые!

Р у т (нервно смеется). Не говори обо мне во множественном числе. Я хочу жить, отвечая только за себя.

Лизель внезапно встает с кресла, выходит на середину холла, смотрит на Рут. Заметив это, Рут смотрит ей в глаза. Лизель отворачивается, медленно идет к двери столовой.

Р у т (быстро бежит за ней, хватает за руку). Лизель, прости меня. Я забыла, что ты здесь.

Л и з е л ь. Ты забываешь не только об этом. (Не глядя на нее, уходит.)

Общее молчание.

З о н н е н б р у х. Бедняжка Лизель! Мне иногда думается, что мы забываем об ее ужасном горе и слишком мало считаемся с нею.

Рут отходит в глубь холла и, остановившись у двери террасы, смотрит в сад.