Петер Каменцинд

Однажды проснувшись в жаркое летнее утро, я почувствовал нестерпимую жажду и встал, чтобы пойти в кухню, где всегда стояла кадка со свежей водой. Мне пришлось пройти через спальню родителей, и я остановился, услыхав страшные стоны матери. Я подошел к ее постели, но она не посмотрела на меня и ничего не ответила, а, подергиваясь всем телом, продолжала тяжело и глухо стонать; лицо ее было покрыто синеватою бледностью. Это не особенно испугало меня, хотя я и почувствовал все-таки беспокойство. Но потом я увидел, что ее обе руки лежат на одеяле неподвижно, как две спящие сестры. По этим рукам я понял тотчас же, что мать умирает: они были так смертельно белы и слабы, как никогда не бывает у живых. Я забыл про свою жажду, опустился подле нее на колени, положил ей руку на лоб и старался уловить ее взгляд. Встретив его, я прочел в нем доброту, отсутствие страха и близкое угасание. Мне не пришло даже в голову разбудить отца, который спал тут же и сильно храпел. Я простоял так около двух часов и видел, как моя мать борется со смертью. Она боролась молча, отважно и смело, как соответствовало всей ее натуре и дала мне хороший пример. В комнате было тихо; медленно наполнялась она светом брезжившего утра. Кругом все спало, и у меня было достаточно времени мысленно проводить душу умирающей мимо дома, деревни, озера и снежных вершин на холодную волю ясного утреннего неба. Горя я чувствовал мало: я весь был проникнут изумлением и благоговейным трепетом при виде замкнувшегося на моих глазах жизненного круга. Безропотное мужество умирающей было настолько возвышенно, что от ее ореола запал и в мою душу прозрачно ясный и светлый луч. Я не обращал внимания на то, что отец мой продолжал спать, что не было даже священника, что отлетающую душу не сопровождали ни Св. Дары, ни молитвы. Я чувствовал только в полумраке комнаты дуновение вечности, которое передавалось всему моему существу. В последнюю минуту, когда ее глаза уже потухли, я в первый раз в жизни поцеловал холодные, застывшие губы матери. От мертвенного прикосновения их меня охватил вдруг ужас, я сел на край постели и почувствовал, как медленно по моим щекам, подбородку и рукам покатились одна за другой крупные слезы. Вскоре проснулся отец, увидел меня и спросил заспанным голосом, что случилось. Я хотел сказать ему, но не мог вымолвить ни слова, вышел из комнаты и как во сне добрался до своей каморки, где медленно и бессознательно принялся одеваться. Через несколько минут на пороге показался отец.

– Мать умерла, – сказал он. – Ты это знал?

Я кивнул головой.

– Почему ты не разбудил меня? И не послал за священником! Чтоб тебя! – он произнес тяжкое проклятие.

Я почувствовал в голове резкую боль, как будто лопнула какая-то жилка. Подошел к нему, крепко взял за обе руки – по силе он был ребенком против меня – и пристально посмотрел ему прямо в лицо. Сказать я не мог ничего, но он замолчал и сразу смутился; когда мы затем вместе с ним пошли к матери, его тоже охватило могущество смерти, и лицо его стало торжественным и строгим. Потом он нагнулся вдруг над умершей и тихо, по-детски заплакал. Я вышел из комнаты, чтобы сообщить о смерти соседям.

Выслушав меня, они не стали расспрашивать, а пожали мне руку и вызвались помочь в нашем осиротевшем хозяйстве. Один побежал в монастырь за священником, а, вернувшись домой я застал уже в коровнике хлопотавшую там соседку.

Явился священник, собрались почти все женщины деревни; все пошло строго, размеренно, как бы само собой. Даже гроб был принесен без всякого содействия с нашей стороны, и я в первый раз убедился, как хорошо быть среди своих в тяжелые минуты жизни и принадлежать к маленькой сплоченной общине. На следующий день мне пришлось бы, может быть, серьезнее об этом подумать.