Петер Каменцинд

В новом суконном костюме, с небольшим сундуком книг и прочего скарба приехал я, готовый завоевать хотя бы часть мира и возможно скорее доказать своим сородичам, что я скроен совсем иначе, чем все Каменцинды. Три дивных года прожил я в одной и той же тесной, холодной мансарде, учился, писал стихи, мечтал и чувствовал вокруг себя близость всех красот мира. Не каждый день ел я горячее, но ежедневно, еженощно и ежечасно пело, смеялось и плакало зато мое сердце, преисполненное могучим счастьем, пылко и страстно вбирая в себя прекрасную жизнь.

Цюрих был первым большим городом, который мне удалось видеть, и несколько недель подряд я от изумления таращил глаза. Искренне восторгаться или завидовать городской жизни мне и в голову не приходило, для этого я был слишком провинциален; но я наслаждался пестрым разнообразием улиц, домов и людей. Я смотрел на улицы, запруженные экипажами, площади, сады, роскошные здания и церкви: видел толпы людей за работой; видел попойки студентов, жизнь аристократов и скитание туристов. Модно элегантные, утонченные дамы богатого круга казались мне павлинами в курятнике, красивыми, гордыми, но немного смешными. Особенно робким я не был, немного только упрямым и замкнутым, но нисколько, впрочем, не сомневался, что способен вполне познакомиться с кипучей городской жизнью и найти впоследствии в ней и себе самому подходящее место.

Юность пришла ко мне в образе красивого молодого человека, который учился в том же городе и снимал две уютные комнатки на первом этаже одного со мной дома. Каждый день слышал я внизу игру на рояле и впервые ощущал волшебную силу музыки, самого женственного и сладостного из всех искусств. Потом я видел, как молодой человек уходил из дома с книгой или нотами в левой руке и с папиросой в правой, дымок которой вился позади его элегантной, стройной фигуры. Меня влекла к нему робкая заинтересованность, но я продолжал быть одиноким и боялся сойтись с человеком, рядом с легким, свободным нравом и благосостоянием которого моя нищета и отсутствие манер будут только меня унижать. Но он сам явился ко мне. Однажды вечером раздался стук в дверь, я испугался немного: до сих пор ко мне ни разу никто не заходил. В комнату вошел мой сосед, протянул мне руку и назвал свое имя с таким приветливым, непринужденным видом, словно мы были с ним давно уже знакомы.

– Я хотел вас спросить, не хотите ли вы вместе со мной поиграть на рояле? – сказал он дружеским тоном.

Я никогда в жизни не прикасался ни к одному инструменту. Сказав ему это, я добавил, что кроме, как петь фистулой, по-швейцарски, я ничего не умею, но что его игру на рояле я часто слышал и всегда восторгался.

– Как можно легко ошибиться! – воскликнул он весело. Судя по вашей наружности, я готов был поклясться, что вы музыкант. Удивительно! Но вы говорите, что можете петь по-швейцарски! Ну, спойте, прошу вас! Я ужасно люблю это.

Я смутился и ответил, что так вдруг и в комнате петь не могу. Для этого нужно быть в горах и находиться к тому же в соответствующем настроении.

– Ну, так мы с вами отправимся в горы! Хотите, завтра? Ну, я вас прошу. Мы пойдем с вами под вечер. Погуляем, поболтаем немного, вы споете, а потом мы поужинаем где-нибудь в деревне. Ведь у вас времени найдется достаточно?

– О, да.

Я поспешно согласился. И попросил его сыграть мне что-нибудь.

Мы спустились вниз в его изящную просторную квартирку. Несколько картин в модных рамках, рояль, легкий художественный беспорядок и тонкий аромат сигар придавали комнатам уют и изящный вид, совершенно доселе мне незнакомый. Рихард подсел к роялю и сыграл несколько тактов.

– Вы ведь знаете это? – спросил он. Он был изумительно красив, повернув от рояля голову и посмотрев на меня своими сияющими глазами.

– Нет, – ответил я, – я не знаю.

– Это Вагнер, – сказал он, – из «Мейстерзингеров», – и продолжал играть.

Легкие и могучие, тоскливые и радостные звуки окружали меня, как теплая возбуждающая ванна. В это же время я с затаенным восторгом смотрел на тонкую шею и спину Рихарда и на его белые музыкальные руки: мной овладело то же пугливое и возбужденное чувство любви и благоговения, которое я испытывал и раньше при виде одного товарища в школе; к чувству этому примешивалось робкое сознание, что этот красивый, изящный человек станет, может быть, действительно моим другом и осуществит мои старые, не позабытые еще мечты о такой дружбе.

На следующий день я зашел за ним. Болтая, мы медленно поднялись на невысокий холм и, бросив взгляд на город, озеро и сады, насладились сытой красотой вечера.

– Ну, теперь пойте! – воскликнул Рихард. – Если стесняетесь, то повернитесь спиной. Но только, пожалуйста, громче!