Петер Каменцинд

– Вот что, – ответил он и указал на подпись художника в углу.

Но мне красноватые буквы прочесть не удалось.

– В этой картине, – продолжал Рихард – нет ничего особенного. Есть гораздо лучшие. Но нет более красивой художницы, чем та, которая ее написала. Ее зовут Эрминие Аглиэтти, и, если хочешь, мы можем пойти завтра к ней и сказать, что она великая художница.

– Ты с ней знаком?

– Да. Если бы ее картины были так же хороши, как она сама, она давно была бы богачкой и перестала бы заниматься живописью. Она не чувствует к этому никакого призвания и рисует только потому, что не научилась случайно ничему другому, за счет чего могла бы существовать.

Но на следующий день Рихард забыл об этом и вспомнил только пару недель спустя.

– Я встретил вчера Аглиэтти. Мы ведь хотели зайти как-то к ней. Пойдем сейчас! На тебе чистая рубашка? Она обращает на это большое внимание.

Рубашка была чиста и мы отправились к Аглиэтти; я, однако, без особого желания, так как свободное, немного даже пренебрежительное обращение Рихарда и его товарищей с художницами студентками никогда мне не нравилось. Мужчины были всегда беззастенчивы, отчасти грубы, отчасти насмешливы; девицы же практичны, умны и развязны. Ни в чем нельзя было заметить ни следа той очищающей атмосферы, которой я так любил окружать женщину.

Немного смущенный вошел я в ателье. В мастерских вообще я бывал уже не раз, но порог дамского ателье переступал впервые. Вид его был довольно скромный, но зато очень опрятный. На стенах висело три или четыре готовых картины в рамках, а одна, еще только начатая, стояла на мольберте. Остаток стены был увешан очень тщательно нарисованными изящными эскизами; тут же стоял полупустой книжный шкаф. Художница поздоровалась с нами довольно холодно. Отложила кисть и в рабочем переднике прислонилась к шкафу; было очевидно, что ей не хочется терять много времени с нами. Рихард пустился на комплименты по поводу выставленной ею картины. Она его высмеяла и просила ей этого не говорить.

– Но, фрейлейн, ведь я собираюсь, быть может, купить эту картину. Коровы на ней изумительно реальны…

– Там не коровы, а козы, – спокойно сказала она.

– Козы? Ну, да, разумеется, козы! Меня они прямо-таки поразили. Это настоящие козы, они так и живут на полотне. Спросите-ка моего друга Каменцинда, он сам житель гор; пусть скажет он, прав ли я.

Смущенно и вместе с тем иронически слушая болтовню приятеля, я почувствовал вдруг на себе взгляд художницы. Она пристально, в упор посмотрела на меня.

– Вы с гор?

– Да, фрейлейн.

– Сразу можно заметить. Ну что же вы скажете о моих козах?

– О, они очень удачны. Я, по крайней мере, не принял их за коров, как Рихард.

– Очень любезно. Вы музыкант?

– Нет, я студент.

Больше она не сказала мне ни слова, и я имел достаточно времени, чтобы ее разглядеть. Фигура ее была закрыта длинным передником, лицо же не показалось мне красивым. Овал его был длинен и узок, глаза строги, черные волосы пышны и мягки; но мне не понравился цвет лица, – он портил все впечатление. Я никогда не видал еще такой бледности, и теперь, при неблагоприятном, умеренном свете, лицо казалось окаменевшим, – не как из мрамора, а как из выветрившегося, сильно поблекшего камня. Я не привык судить о женском лице по его форме, а старался найти в нем обычно, – немного на мальчишеский лад, – жизнь, розовые тона, миловидность. На Рихарда наш визит произвел тоже, по-видимому, невыгодное впечатление. Тем более я был удивлен или, вернее, испуган, когда спустя некоторое время он сообщил мне, что Аглиэтти хочет меня рисовать, не картину, правда, а всего только пару эскизов: лица ей не нужно, но в фигуре моей много типичного. Но прежде чем продолжить об этом рассказ, я должен упомянуть об одном небольшом эпизоде, перевернувшем всю мою жизнь и на долгие годы предопределившем все мое будущее.

Однажды утром, проснувшись, я стал писателем. По настоянию Рихарда я, больше из желания усовершенствовать свой слог, сталь писать небольшие рассказы, описывая в них беглыми штрихами различные типы из нашего круга, кое-какие события, разговоры и прочее; помимо этого мне случилось набросать несколько очерков на литературные и исторические темы. Однажды утром, когда я лежал еще в постели, в мою комнату ворвался Рихард и положил мне на одеяло тридцать пять франков.

– Это твои деньги, – сказал он деловым тоном.

Начав его расспрашивать, я исчерпал уже все свои предположения, как вдруг он достал из кармана газету и показал мне напечатанную в ней одну из моих мелких новелл. Он переписал несколько моих рукописей, дал их знакомому редактору и втихомолку без меня продал. И сейчас у меня в руках был первый напечатанный рассказ и гонорар за него. Никогда еще у меня не было такого странного чувства. В душе я сердился на Рихарда за его игру в провидение, но первая сладостная гордость писателя, заработанные деньги и мысль о возможной литературной славе были сильнее и превосходили чувство досады.