Петер Каменцинд

– Нет! Ведь если бы меня не было, ты стал бы в конце концов таким же негодяем, как твой отец!

Проснувшись, я упал со стула и к удивлению своему увидел себя в ателье Аглиэтти. Ее самой не было, но из соседней комнаты доносился стук чашек, ножей и вилок, и я понял, что там готовится ужин.

– Ну, проснулись? – послышался ее голос.

– Да. А долго я спал?

– Четыре часа. И вам не стыдно?

– Еще бы! Но я видал такой чудный сон!

– Расскажите!

– Хорошо, если вы ко мне выйдете и меня извините!

Она вышла, но не захотела извинять меня до тех пор, пока я не расскажу ей своего сна. Я рассказал и так увлекся при этом описанием забытой детской поры, что, когда, наконец, замолчал и в комнате стало совершенно темно, она знала всю мою биографию. Пожав мне руку и поправив смятый костюм, она попросила меня прийти завтра на следующий сеанс; я почувствовал, что она поняла и простила мне мою сегодняшнюю бестактность.

В следующие дни я просиживал у нее целыми часами. Мы почти не разговаривали, я сидел или стоял неподвижно, как заколдованный, прислушивался к шуршанию угля, вдыхал запах масляных красок и чувствовал только, что я подле любимой женщины и что ее взор все время устремлен на меня. Ателье было залито белым, мягким светом; на стеклах жужжали сонные мухи, а рядом в комнате гудела спиртовая лампочка; после каждого сеанса мне подавалась чашка кофе. Дома я часто размышлял об Эрминие. Мою страсть нисколько не нарушало и не умаляло то, что я не мог поклоняться ее искусству. Она сама была так прекрасна, добра, умна и энергична; какое мне дело до ее живописи! Я видел, наоборот, в ее прилежной работе нечто героическое. Женщина в борьбе за существование, молчаливая, терпеливая, отважная героиня. Впрочем, нет ничего более бессмысленного, как размышления о человеке, которого любишь. Размышления эти напоминают некоторые народные и солдатские песни, в которых говорится о тысяче разных вещей, – припев же повторяется всегда тот же самый, – безразлично, подходит он или нет. Поэтому и образ прекрасной итальянки, запечатлевшийся в моей памяти, хотя и довольно отчетлив, однако, лишен все-таки множества мелких линий и черточек, которые у чужих замечаешь зачастую гораздо лучше, чем у близких. Я не знаю теперь, какую она носила прическу, как она одевалась и т. д., не знаю даже, была ли она высокого роста или нет. Вспоминая ее, я вижу перед собой изящную женскую голову, темные волосы, пару проницательных, не чересчур больших глаз на бледном подвижном лице и изумительно красиво очерченный, маленький рот. Думая о ней и обо всем этом периоде увлечения, я вспоминаю всегда вечер на холме, когда теплый ветер поднимал на озере небольшие валы, а я плакал, хохотал и неистовствовал.

Мне стало ясно, что я должен как-нибудь объясниться с художницей и сделать ей предложение. Если бы она стояла вдали от меня, я спокойно продолжал бы ей поклоняться и страдать затаенными муками. Но видеться с ней почти ежедневно, говорить, подавать руку, бывать у нее в доме, с вечной болью в сердце, я был долго не в силах.

Художники и друзья их устроили небольшой летний праздник. Он состоялся на берегу озера в красивом цветущем саду в теплый, мягкий летний вечер. Мы пили вино и воду со льдом, слушали музыку и смотрели на красные фонарики, длинными гирляндами развешанные между деревьев. Там много болтали, сплетничали, смеялись и в конце концов начали петь. Какой-то жалкий живописец разыгрывал из себя романтика, напялил набекрень берет, растянулся на перилах и наигрывал на гитаре. Более выдающихся художников либо совсем не было, либо они стояли в стороне в кругу пожилых. Из женщин явились только две молодые в светлых летних туалетах, другие же слонялись по саду в простых засаленных платьях. Особенно бросилась мне в глаза одна немолодая некрасивая студентка; на стриженых волосах ее была надета мужская соломенная шляпа; она курила сигары, пила вино и говорила громко и много. Рихард, как всегда, был с девицами. Я, несмотря на все возбуждение, был очень спокоен, пил мало и ждал Аглиэтти, которая обещала прокатиться сегодня со мною на лодке. Наконец, она пришла, подарила мне пару цветов, и мы уселись в небольшую лодочку.