Петер Каменцинд

Наступило уже утро. По темной улице толпой шли жнецы; из дверей хлевов выглядывали заспанные лица работников; всюду кипела уже летняя страда. Ты должен был остаться крестьянином, сказал я себе, обогнул стыдливо деревню и, изнемогая от усталости, зашагал дальше, пока первое солнечное тепло не дало мне возможности расположиться на отдых. Я бросился на сухую листву и проспал почти до вечера. Когда я проснулся, наконец, голова у меня была полна ароматом лугов, а тело ныло приятно, как может ныть только после долгого лежание на голой земле. Праздник, поездка на лодке и все вообще показалось мне теперь вдруг чем-то далеким, грустным, полузабытым, как роман, прочитанный несколько месяцев назад.

Я не возвращался три дня, лежал на солнце и размышлял, не отправиться ли мне прямо отсюда домой и не начать ли помогать отцу. Все это, однако, не заслонило собой перенесенного горя. Вернувшись в город, я вначале бегал от художницы, как от чумы; это продолжалось, правда, недолго, но и потом всякий раз, когда она заговаривала, я чувствовал, как сердце, мое сжимается от жгучей боли.

IV

То, что не удавалось в свое время отцу, сделало это любовное горе. Оно превратило меня в пьяницу. В моей жизни это играет гораздо большую роль, чем все то, о чем я до сих пор рассказывал. Могучий сладостный бог сделался моим другом и остался им и досель. Кто равен по силе ему? Кто так прекрасен, так полон фантазии, так мечтателен, так жизнерадостен и так печален, как он? Он герой и волшебник. Он соблазнитель и брат Эроса. Он способен на все невозможное; убогие человеческие сердца он преисполняет дивными, пленительными фантазиями. Меня, отшельника и крестьянина, он превратил в короля, поэта и мудреца. В опустевший жизненный челн он внедряет новые судьбы и выносит потерпевших крушение обратно на быстрый и широкий поток жизни.

Таково вино. Но вместе с тем оно таково же, как и все драгоценные дары. Оно требует любви, стремления, понимания и мучительных домогательств. На это способны не все, и оно губит многие тысячи. Оно старит, убивает или же гасит в них пламя духа. Но избранных любимцев своих оно зовет на шумные пиршества и перекидывает для них на счастливые, блаженные острова мосты из сияющей радуги. Видя усталость их, оно кладет им подушки под головы, а, когда они подпадают под страшную силу печали и горя, тихо и ласково обнимает их, подобно верному другу и любящей матери. Оно превращает мятущийся хаос жизни в великие мифы и на могучей арфе играет песнь творения. И вот оно опять и ребенок; у него длинные, мягкие кудри, узкие плечи и хрупкое тело. Оно прижимается к твоему сердцу, подымает к тебе свое нежное личико и удивленно, мечтательно смотрит на тебя своими ласковыми большими глазами; в глубине этих глаз, подобно прозрачному лесному источнику, сияет и блещет воспоминание о рае и неутраченной близости к Богу.

Сладостный бог подобен также потоку, который своим шумом и бурным стремлением прорезывает молчание весенней ночи. И морю, вздымающему на своей холодной волне и солнце и бурю. Обращаясь к любимцам своим, оно заливает их бурным, неистовым океаном тайн и воспоминаний, поэтических вымыслов и предчувствий. Окружающий мир уменьшается и исчезает, и с жуткой отрадой душа устремляется в безграничную ширь неведомой дали, где все и чуждо и близко знакомо и где звучит речь поэзии, музыки и сновидений.

Я расскажу все возможно подробнее.

Случалось, что я целыми часами мог быть беспечно весел, занимался, писал и слушал музыку Рихарда. Но ни один день не проходил без приступа горя. Иногда оно овладевало мною ночью в постели, я громко стонал, метался и со слезами, наконец, засыпал. Или же оно пробуждалось, когда я встречал Аглиэтти. Но чаще всего это случалось в сумерки, особенно когда начались прекрасные теплые летние вечера.

Я уходил тогда к озеру, брал лодку, греб до усталости и не решался все-таки возвращаться домой. Ну, так значит в ресторан или в кабак. Там я пробовал различные вина, пил и часто на следующий день бывал совсем болен. Не раз мною овладевало потом такое ужасное раскаяние и отвращение, что я решал не пить больше. Но шел снова и пил. Мало-помалу я научился различать вина и их действие и начал пить, так сказать, сознательно, хотя в общем все же еще наивно и достаточно неумело. В конце концов я остановился на красном вельтлинском. На первый вкус оно показалось мне горьким и возбуждающим, но потом затуманило мысли, превратив их в тихие мечты и начало колдовать, творить и создавать образы. Меня окружили все ландшафты, которые мне когда-либо нравились, я сам ходил среди них, пел, мечтал и чувствовал, что во мне бьется другая, горячая жизнь… Потом мною овладело изумительно приятное чувство печали; мне казалось, будто подле меня играют на скрипке народные песни и будто где-то вдали таится великое счастье, мимо которого я прошел и которое упустил из рук.