Петер Каменцинд

Из всех этих новомодных поэтов, художников и философов, с которыми я познакомился в то время с изумлением и увлечением, я не знаю ни одного, из которого вышло бы что-либо выдающееся. Среди них был, правда, один немец, одного со мной возраста, очень симпатичный, милый господин, крайне деликатный и чуткий ко всему, что касалось только искусства. Он слыл одним из будущих великих поэтов. Я слыхал несколько раз, как он читал свои стихи; в моей памяти они оставили впечатление чего-то изумительно благоухающего, задушевно прекрасного. Быть может, он был единственным из всех нас, из которого мог выйти настоящий поэт. Ho впоследствии я узнал о его короткой и несчастной судьбе. Обескураженный одной литературной неудачей, этот чересчур чувствительный человек замкнулся в себе и попал в руки одному негодяю-меценату, который вместо того, чтобы ободрить его и внушить благоразумие, быстро довел его до погибели. Живя на вилле этого богача, он разыгрывал перед нервными дамами пошлую роль эстета, превратился в своем воображении в непризнанного гения и систематически отравлял свой рассудок пагубными увлечениями и шопеновской музыкой. Об этой недозрелой толпе странно одетых и причесанных поэтов и эстетов я вспоминаю с ужасом и сожалением, так как лишь впоследствии понял всю опасность их общества. Но моя крестьянская кровь спасла меня, к счастью, от непоправимого. Но благороднее и отраднее славы, вина, любви и мудрости была дружба. В конечном счете только она восстановила чистоту моей души и сохранила неомраченную свежесть и румянец моих молодых лет. Я и теперь не знаю еще в мире ничего более драгоценного, чем прочная, верная дружба между мужчинами, и если мною в тяжелые дни овладевает нечто вроде тоски по молодости, то она направлена исключительно на дружбу студенческих лет.

Во время своего увлечения Эрминией я забыл немного Рихарда. В начале это произошло бессознательно, но через несколько дней меня начала мучить совесть.

Я во всем признался ему; он ответил, что с сожалением следил за развитием моей влюбленности, чем в очередной раз вызвал мою искреннюю и горячую привязанность к себе. Тем, чему в то время я научился в отношении умения жить, я обязан только ему. Он был красив и весел душой и телом, и для него в жизни не было темных сторон. Будучи умным и живым человеком, он превосходно понимал все страсти и заблуждения времени, но они бесследно проходили мимо него. Его походка, манера выражаться и все его существо было полно гармонии и внушало симпатию. О, как умел он смеяться! Моему увлечению вином он не сочувствовал. Иногда он ходил вместе со мной, но довольствовался двумя бокалами и с наивным изумлением наблюдал за моими аппетитами. Но видя, как я страдаю и беспомощно отдаюсь во власть своей грусти, он играл мне на рояле, читал вслух или же уводил меня гулять. На прогулках мы вели себя всегда, как мальчишки. Однажды мы прилегли в лесистой долине, начали кидаться еловыми шишками и петь песенки на чувственные мелодии. Прозрачный быстрый ручеек так соблазнительно шумел перед нами своей холодной струей, что Рихарду пришла в голову идея разыграть маленькую комедию. Он уселся на камень, поросший мхом, и изобразил Лорелей, а я, отважный мореплаватель, поплыл мимо него. У него был при этом такой девственно стыдливый вид и он строил такие гримасы, что я, стараясь изобразить безумную боль и тоску, еле удерживался от смеха. В это время послышались голоса, на дорожке показалась компания туристов, и мы должны были поспешно скрыть свою наготу под размытым, нависшим берегом. Едва только компания миновала нас, как Рихард начал издавать различные звуки, хрюкать, мычать и сопеть. Туристы остановились, оглянулись по сторонам, посмотрели на ручеек и готовы были уже нас заметить. Тогда мой приятель высунулся из нашего убежища, посмотрел на недоумевающую компанию и торжественным голосом с пастырским жестом промолвил: «Идите с миром!» Потом, опять спрятавшись, он ущипнул меня за руку и сказал:

– Это была тоже шарада.

– Какая именно? – спросил я.

– Пан пугает пастухов, – засмеялся он. – К сожалению, там были и женщины!

На мои занятия историей он обращал мало внимания. Но мое почти благоговейное увлечение Франциском Ассизским он разделил очень скоро, хотя и не переставал время от времени отпускать на его счет остроты, которые меня глубоко возмущали. Перед нашим взором этот святой в радостном воодушевлении, как большой, добрый ребенок, странствовал по Умбрии, преисполненный своим Богом и смиренной любовью к людям, мы читали его бессмертную идею и знали ее почти наизусть. Однажды, когда мы возвращались на пароход с прогулки по озеру и вечерний ветер колыхал золотистую воду, он спросил шепотом:

– Послушай, что говорит об этом святой?

Я процитировал: