Петер Каменцинд

Светлым сияющим сном протекли для нас эти недели; Рихарда я тоже никогда не видел еще в таком восторженном и приподнятом настроении. Гордо и радостно осушали мы кубки красоты и наслаждения. Мы заходили в отдаленные деревушки, раскинувшиеся на залитых солнцем холмах, знакомились с трактирщиками, монахами, девушками и скромными, довольными своей жизнью деревенскими патерами; слушали наивные серенады, кормили хлебом и фруктами смуглых красивых детей и с солнечных вершин смотрели вниз на Тоскану, расстилавшуюся в роскошном наряд весны, и на мерцавшее вдали Лигурийское море. Нами обоими овладело отрадное чувство, что, достойные своего счастья, мы идем навстречу новой, полной, радостной жизни. Труд, борьба, наслаждение и слава были так близки нам, так ярко светили нам впереди, что неторопливо мы впивали в себя прелесть незабвенных дней. Предстоящая разлука тоже казалась нам не такой страшной, а только временной: мы твердо были убеждены, что мы необходимы друг другу и что каждый из нас останется верен другому.

Такова история моей юности. Когда я вспоминаю о ней, мне кажется, будто она была коротка, как прекрасная летняя ночь. Немного музыки, немного пищи для ума, немного любви, немного тщеславия, – но зато все прекрасно, полно и красочно, как истинное элевзинское празднество. Потом… потом она быстро и жалко потухла, как пламя от ветра.

В Цюрихе мы расстались с Рихардом. Дважды выскакивал он из вагона, чтобы расцеловать меня, и долго еще, пока не скрылся из виду, ласково махал мне платком из окна. Две недели спустя он утонул во время купанья в одной до смешного крохотной речушке в Южной Германии. Я его больше не видел, не был на похоронах, – я узнал обо всем этом через несколько дней, когда его гроб был уже засыпан землей. Я растянулся на полу в своей комнате, посылал судьбе и всей жизни ужасная, кощунственные проклятия, рыдал и неистовствовал. До сих пор я не понимал, что моим единственным достоянием в эти годы была дружба. И теперь у меня ее отняли. Я не в силах был оставаться в городе, где каждый день затоплял меня поток воспоминаний и не давал мне дышать. Что будет дальше, мне было безразлично; я был болен в самой глубине души и чувствовал отвращение и ужас ко всему живому. Пока не было никаких шансов на то, что мое разбитое существо вновь возродится и, снова подняв паруса, устремится на встречу трудно достижимому счастью зрелой поры. Господь пожелал, чтобы я отдал лучшую часть своего «я» чистой и сияющей дружбе. Как две быстрых ладьи мчались мы по великому морю жизни; ладья Рихарда была пестра, легка, счастлива, – взор мой любовался ею и верил, что она приведет и меня к заветным и прекрасным целям. Но теперь вдруг она потонула, и потемневшие неожиданно волны с яростью подхватили мою беспомощную ладью. Я должен был бы выдержать трудное испытание, взять курс по звездам и пуститься в новое плавание в борьбе за венец жизни. Я верил в дружбу, в любовь женщины, в молодость. Теперь, утратив все это, почему я не уверовал в Бога и не отдал себя его мощным рукам? Но я всю жизнь был нерешителен, упрям, как ребенок, и продолжал ждать истинной жизни, которая бурей надвинулась бы на меня, сделала бы проникновенным и на исполинских крыльях понесла бы навстречу полному счастью. Но мудрая, скупая жизнь молчала и равнодушно смотрела на меня. Она не посылала мне ни бури, ни звезд, а выжидала, пока я не стану опять маленьким, терпеливым, пока упрямство мое не будет, наконец, сломлено. Она спокойно взирала на мою комедию гордости и всеведения и ждала, когда блудное дитя вернется опять к своей матери.

V

Вслед за этим идет та пора моей жизни, которая на первый взгляд представляется более подвижной и пестрой и в которой как никак, но можно найти необходимые черты модного романа. Мне пришлось бы рассказывать, как я был назначен редактором одной из немецких газет. Как я дал слишком большую волю своему перу и злому языку и как за это меня осадили и указали мне место. Как вслед за этим я снискал себе славу пьяницы и в конце концов после злобных интриг отказался от должности и уехал корреспондентом в Париж. Как повел я цыганскую жизнь и как прожигал свои годы в этом проклятом гнезде. Не из трусости обману я здесь тех из читателей, которые захотят найти что-либо пикантное, и обойду молчанием этот недолгий период. Я признаюсь только, что с одного ложного пути сбивался на другой, видел много грязи и сам погрязал в ней. Любовь к романтизму богемы исчезла во мне с той поры, и вы должны мне позволить говорить лишь о хорошем и чистом, которое было все-таки в моей жизни, и совершенно опустить этот несчастный период.