Петер Каменцинд

В моей маленькой комнатке, из окна которой открывался вид на Рейн, я много работал и еще больше думал. Я был безутешен от того, что жизнь проходит мимо меня, что меня не увлекает могучий поток, не возбуждает сильная страсть или дружба и не выводить из душной атмосферы мечтаний. Помимо повседневной насущной работы, я готовился, правда к большому труду по истории; но это было не творчество, а только постоянное кропотливое собирание материала, которое далеко не удовлетворяло меня. Вспоминая о Цюрихе, Берлине и Париже, я старался уяснить себе главнейшие стремления и идеалы моих современников. Один трудился над устранением нынешней мебели, обоев и костюма и хотел окружить людей более свободной и красивой обстановкой. Другой стремился распространить в популярных брошюрах и лекциях геккелевский монизм. Третий работал над достижением всеобщего вечного мира. Четвертые боролись за угнетаемый низший класс; пятые агитировали за основание театров и музеев для народа. А здесь, в Базеле, люди сражались против алкоголя. Во всех этих стремлениях была жизнь, во всех них было движение. Но ни одно не казалось мне важным или необходимым, и я уверен, что ни я сам, ни моя жизнь нисколько не изменились бы, если бы эти цели действительно были достигнуты. В отчаянии я откидывался в своем кресле, отодвигал от себя бумагу и книги и думал, долго, мучительно думал. Из окна до меня доносился шум Рейна и завывание ветра; я взволнованно прислушивался к этому языку великой, всеобщей тоски и грусти. Я видел, как по небу огромными стаями, подобно испуганным птицам, мчатся бледные ночные облака, слушал музыку Рейна и думал о смерти матери, о святом Франциске, о моей родине в снежных горах и об утонувшем Рихарде. Я видел, как взбираюсь я на крутую скалу, чтобы сорвать альпийские розы для Рози Гартаннер, видел себя в Цюрихе одурманенным книгами, музыкой и разговорами, видел, как ночью еду на лодке с Эрминией Аглиетти, видел свое отчаяние после смерти Рихарда, свои скитания и возвращения, выздоровление и снова болезнь. Зачем? К чему? Боже, да неужели же все это было только игрой, случаем, нарисованною картиной? Разве не боролся я и не страдал мучительной жаждой знания, дружбы, красоты, истины и любви? Разве не вздымается во мне уже больше волна тоски и любви? И все только так себе, ради пустого ничего, себе в муку и никому в пользу? Я чувствовал, что меня тянет к вину. Я тушил лампу, ощупью сходил по крутой винтовой лестнице и шел в ресторан. Там меня встречали с уважением, как хорошего гостя, между тем как сам я обычно был очень не любезен, а зачастую и груб. Я читал «Симплициссимус», который всякий раз меня злил, выпивал вино и ждал, пока оно меня не утешит. И скоро сладостный бог прикасался ко мне своей женственно нежной рукой, вселял в мое тело приятную усталость и уносил мою смятенную душу в царство прекрасной мечты. Иногда я сам удивлялся, как грубо я обращаюсь с людьми и какое мне доставляет удовольствие кричать на них. В ресторанах меня боялись и проклинали в душе все келльнерши, как завзятого грубияна, который всегда оставался чем-нибудь недоволен. Вступая в разговор с другими гостями, я говорил всегда ироническим тоном; правда, они все стоили этого. Тем не менее, находились всё-таки кое-какие завсегдатаи, по большей части пожилые уже и неисправимые грешники, с которыми я иногда просиживал целыми вечерами. Среди них был один старик, женоненавистник, циник и пьяница высшей марки. Встретив его одного в каком-нибудь кабачке, я уже знал, что предстоит серьезное дело. Мы разговаривали сначала, острили и потягивали между прочим красное вино; но потом вино выступало на первый план и разговор стихал. Мы молча сидели друг против друга, тянули из стаканов и осушали каждый свои бутылки, При этом мы были равны друг другу, одновременно требовали нового запаса вина и следили друг за другом сначала с уважением, отчасти со злорадством. Поздней весной мы отправились с ним побродить по виноградникам; во время этой прогулки мой старый собутыльник рассказал мне историю своей жизни. Я помню, что она была интересна и очень оригинальна, но, к сожалению, я совершенно ее позабыл. В памяти у меня сохранилось только его описание одной пирушки, относящейся уже к его зрелому возрасту. Дело происходило в деревне во время какого-то празднества. Будучи приглашен к почетному столу, он изрядно напоил пастора и деревенского старосту. Пастору нужно было, однако, сказать еще речь. Его с трудом втащили на кафедру, но он понес там такую чушь, что его пришлось тотчас же убрать. Его место занял староста и хотел бы сказать что-то экспромтом, но вдруг почувствовал себя скверно и закончил свою речь довольно странным, неэстетичным образом. Впоследствии я охотно бы послушал еще раз эту и другие истории. Но на одном стрелковом празднике мы поспорили с ним, вцепились друг другу в бороды и разошлись непримиримыми врагами. С тех пор нам случалось несколько раз встречаться в одном кабачке, за разными столами, понятно; по старой привычке, однако, мы молча следили друг за другом, пили одинаково много и быстро и оставались сидеть, пока не оставались одни и нас не просили удалиться. Но до примирения дело никогда не дошло.