Петер Каменцинд

Я протянул ей рисунок. Она взяла его; я заметил, что она способна правильно оценить нечто подобное и сказал ей об этом.

– Вы хвалите меня, – засмеялась она, – как школьный учитель.

– А вы так и не взглянете на рисунок? – спросил я грубо. – Ну, давайте, я уберу его обратно.

– Что на нем изображено?

– Сент-Клеман.

– Где это?

– Близ Фиезоде.

– А вы там бывали?

– Да, несколько раз.

– Как же выглядит эта долина? Ведь тут видна только ее часть. Я задумался. Перед взором моим предстал суровый, строго прекрасный ландшафт, и я закрыл глаза, чтобы лучше запечатлеть его в памяти. Прошло минуты две, пока я не начал говорить, и мне было приятно, что она молчала и ждала. Она понимала, что я вспоминаю. Я описал ей Сент-Клеман, как он молча, сурово и великолепно расстилается в пожаре летнего вечера. Неподалеку в Фиезоле занимаются промыслами, плетут соломенные шляпы и корзины, продают сувениры и апельсины, – обманывают туристов или выпрашивают у них милостыню. Далее книзу лежит Флоренция, в которой шумит бурный поток жизни. Но ни той, ни другой не видно из Клемана. Тут никогда не работали художники, никогда не было римской архитектуры, – история позабыла о бедной долине. Но там зато солнце и дождь ведут упорную борьбу с землей, там кривые пинии мучительно борются за право существования и несколько кипарисов высматривают своими тощими верхушками, не близится ли грозная буря, которая сократит их скудную жизнь, за которую они цепляются своими иссохшими корнями. Тут изредка проедет повозка, запряженная мулами с какой-нибудь большой фермы, или пройдет крестьянская семья, направляясь в Фиозоле, – но это лишь случайные гости, и красные юбки крестьянок, которые обычно так скрашивают ландшафт, мешают здесь, и от них хочется поскорее избавиться.

Я рассказал, как будучи молодым человеком скитался там со своим другом, лежал у подножия кипарисов и прислонялся к их тощим стволам; и как печально прекрасные чары одиночества этой странной долины напомнили мне родные ущелья. Мы помолчали немного.

– Вы поэт, – заметила девушка.

Я состроил гримасу.

– Вы не так меня поняли, – продолжала она. Не потому, что вы пишите новеллы и тому подобное. А потому, что вы понимаете природу и ее любите. Что для других, если шелестит где-нибудь верхушка дерева или гора сияет на солнце?! Для вас же в этом целая жизнь.

Я ответил, что никто вообще не понимает природы и что, несмотря на все старания понять ее, человек всегда наталкивается на загадки и впадает в безотчетную грусть. Дерево, стоящее на солнце, выветрившийся камень, животное, вершина горы, – во всем этом есть жизнь, у всего есть история, все они живут, страдают, борются, наслаждаются, умирают, но мы… мы их не понимаем.

Говоря и испытывая удовольствие от ее терпеливого внимания, я начал смотреть на нее. Ее взгляд был устремлен прямо на меня, и она не отвела его в сторону. Ее лицо было совершенно спокойно, внимательно и имело немного напряженный вид. Как будто меня слушал ребенок. Или нет, вернее, как если бы взрослый забылся, внимательно слушая, и бессознательно по-детски раскрыл широко глаза. Смотря на нее, я постепенно с наивной радостью убеждался, что она очень красива.

Я замолчал; молчала и девушка. Потом вздрогнула и зажмурилась от яркого света лампы.

– Как вас зовут, фрейлейн? – спросил я, ни о чем при этом не думая.

– Елизавета.

Она отошла, и скоро ее упросили сыграть на рояле. Играла она хорошо. Но, подойдя ближе, я заметил, что она не так уж она и красива. Простившись и спускаясь по удобной старомодной лестнице, я услышал разговор двух художников, одевавших внизу в сенях пальто.

– Ты видел, он целый вечер разговаривал с прелестной Лизбет, – заметил один и засмеялся.

– В тихом омуте… – ответил другой. – Нельзя сказать, чтобы у него был дурной вкус.

Итак, эти обезьяны уже судачат об этом. Я сообразил вдруг, что почти против воли поведал этой чужой девушке много интимных воспоминаний из своей личной жизни. Как это случилось? И уже эти длинные языки! – Heгодяи!

Я ушел и несколько месяцев не бывал в этом доме. Случайно как-то я встретил на улице одного из художников; он тотчас же остановил меня.

– Почему вы не приходите туда больше?

– Потому что я терпеть не могу отвратительных сплетен, – ответил я.

– От наших дам! – засмеялся он.

– Нет, – ответил я. – Я говорю про мужчин и особенно про господ художников.