Петер Каменцинд

Едва я подумал об этом доме, как вспомнил тотчас же об Елизавете, прекрасной, какой я видел я ее перед облаком Сегантини, и мне стало вдруг ясно, что она играет огромную роль в моей грусти. И вдруг я впервые серьезно подумал о браке. До сих пор я настолько был убежден в своей непригодности для этого, что думал о нем с ядовитой иронией. Я был ведь поэтом, скитальцем, пьяницей, одиночкой! Теперь же мне показалось, будто судьба в возможности брака перекидывает для меня мост к миру людей. Все приняло увлекательный, ясный облик! Что Елизавета симпатизирует мне, я заметил и знал так же и то, что она обладает нежным и чувственным характером. Я вспомнил о том, как ожила ее красота при моем описании Сен-Клемана и потом, второй раз перед картиной Сегантини. Я научу ее видеть дремлющую повсюду красоту, я окружу ее прекрасным и истинным, ее лицо и душа забудут печаль и откроют всю полноту своих возможностей. Странным образом я не понимал почему-то комичности моей неожиданной перемены. Я, отшельник, стал в одну ночь влюбленным юношей, мечтающим о супружеском счастье и о обзаведении собственным хозяйством.

В тот же вечер я отправился в гостеприимный дом и был встречен дружескими упреками. Во второе или третье посещение я встретил там, наконец, Елизавету. Она была прекрасна. Она была именно такая, какой я ее представлял: прекрасная и счастливая. И я целый час наслаждался ее жизнерадостной красотой. Она поздоровалась со мной любезно, даже приветливо и бросила дружеский взгляд, который вселил в меня чувство счастья.

Вы помните еще вечер на озере, в лодке, вечер с красными фонариками и музыкой? Это была печальная и смешная повесть влюбленного мальчика. Смешнее и печальнее может быть только повесть влюбленного зрелого мужчины Петера Каменцинда.

Однажды я случайно узнал, что Елизавета недавно стала невестой. Я поздравил ее, познакомился с женихом, пришедшим за ней, и поздравил также его. Весь вечер на моем лице, как маска, лежала любезная улыбка, которая тяготила меня самого. А потом я не побежал уже ни в лес, ни в кабачок, а сидел на кровати, смотрел на лампу, пока она не потухла, изумленно и неподвижно, пока, наконец, во мне вновь не пробудилось сознание. Тогда еще раз горе и отчаяние распростерли надо мной свои черные крылья, – я почувствовал себя слабым, ничтожным, разбитым и зарыдал, как ребенок. Потом быстро уложил свои вещи, отправился утром на вокзал и уехал домой. Я испытывал желание снова взобраться на горы и скалы, вспомнить свои детские годы и посмотреть, жив ли еще мой отец.

Мы стали чужими. Отец совсем поседел, согнулся и сталь меньше ростом. Он ласково встретил меня, не стал расспрашивать ни о чем, хотел уступить мне свою постель и был, по-видимому, не менее смущен моим приездом, чем озадачен. Домик принадлежал еще ему, но луга и скот он продал, получал небольшие проценты и исполнял там и сям кое-какие легкие работы. Когда он оставил меня одного, я подошел к тому месту, где стояла прежде кровать моей матери, и прошлое нахлынуло на меня широким спокойным потоком. Я не был уже юношей и думал о том, что скоро пройдут еще годы, и я тоже стану сгорбленным, седым старичком и для меня настанет пора умирать. В мало изменившейся бедной комнатке, где я рос, учил латынь и видел смерть матери, эти мысли казались странно спокойными и естественными. С благодарностью вспомнил я пышный расцвет своей молодости, и на ум мне пришло стихотворение Лоренцо Медичи, которое я прочел во Флоренции:

Quant‘ è bella giovinezza,
Ma si fugge tuttavia.
Chi vuol esser lieto, sia:
Di doman non c‘è certezza.

[

«Юность, юность, ты чудесна,Хоть проходишь быстро путь.
Счастья хочешь – счастлив будь
Нынче, завтра – неизвестно»

Лоренцо ди Медичи, Карнавальные Песни]