Петер Каменцинд

Часто я сидел один у синьоры Нардини и слушал ее назидательные речи. От нее не ускользал ни один недостаток, ни один порок ее ближних, – она заранее грозно предрекала им место в чистилище. Ко мне же она чувствовала большую симпатию и откровенно поверяла все свои малейшие переживания и наблюдения. После каждой моей покупки, она осведомлялась, сколько я заплатил, и следила за тем, чтобы меня не обманывали. Она просила рассказывать ей жития святых и посвящала меня за это в тайны торговли фруктами и овощами.

Однажды вечером мы сидели все вместе. К неистовому восторгу детей и молодых девушек, я спел им швейцарскую песенку. Они пришли в восхищение и начали подражать звукам незнакомого им языка и показывать, как смешно двигался при пении мой кадык. В это время кто-то заговорил о любви. Девушки захихикали, синьора Нардини закатила глаза и вздохнула сентиментально, и в конце концов меня стали осаждать просьбами, чтобы я рассказал им свои любовные приключения. Я умолчал об Елизавет, но рассказал им про свою поездку на лодке с Аглиэтти и про свое неудавшееся объяснение в любви. Мне было странно передавать эту историю, о которой я никому, кроме Рихарда, не сказал ни одного слова, этой любопытной толпе слушателей перед лицом южных, узеньких, каменных улиц и холмов, над которыми благоухал золотисто багряный вечер. Я рассказал им эту историю как можно проще, в духе старых новелл, и все-таки сердце мое билось взволнованно, и я в тайне боялся, что они рассмеются и будут дразнить меня. Но когда я закончил, глаза всех печально и участливо были устремлены на меня.

– Такой красивый! – с воодушевлением воскликнула одна из девушек. – Чтобы у такого красивого была несчастная любовь!

Синьора Нардини провела осторожно своей мягкой, пухлой рукой по моим волосам и сказала:

– Poverino!

Другая девушка протянула мне большую грушу и, когда я попросил ее первую откусить, она сделала это и серьезно на меня посмотрела.

Когда же я попытался угостить и других, она не стерпела.

– Нет, кушайте сами! Я вам ее подарила, потому что вы рассказали нам о своем горе.

– Но ведь вы наверное полюбите еще другую, – заметил загорелый крестьянин.

– Нет, – ответил я.

– О, неужели же вы все еще любите эту злую Эрминию?

– Я люблю теперь святого Франциска, и он научил меня любить всех людей, и вас, и жителей Перуджии, и всех этих детей, и даже возлюбленных Эрминии.

Это идиллическое существование омрачилось и осложнилось, когда я заметил, что синьора Нардини лелеет пламенное желание, чтобы я остался в Ассизи и женился на ней. Это обстоятельство заставило меня сделаться искусным дипломатом, так как далеко не легко было разрушить эти мечты, не нарушив гармонии и искренней дружбы. Кроме того мне пора было подумать об отъезде. Моя не зажившая душевная рана и желание снова увидеть Елизавету по-прежнему тревожили меня. Против ожидания, славная синьора Нардини покорилась судьбе и не отомстила мне за свое разочарование. Прощание при отъезде было для меня, может быть, значительно тяжелее, чем для нее. Я оставлял гораздо больше того, что оставил когда-либо на родине, и никогда еще мою руку не жали так дружески столько милых, симпатичных людей. Они дали мне на дорогу фруктов, вина, сладкой водки, хлеба и колбасы, и я испытывал непривычное чувство, что расстаюсь с друзьями, которым далеко не безразлично, уеду ли я или останусь. Синьора Аннунциата Нардини поцеловала меня на прощание в обе щеки и прослезилась. Прежде я думал, что быть любимым и не любить самому есть совершенно особое наслаждение. Теперь же я понял, как тягостна любовь, на которую ты не можешь ответить. А все-таки в глубине души я немного был горд тем, что меня полюбила эта женщина и даже захотела выйти за меня замуж. Уже это ничтожное тщеславие было для меня началом выздоровления. Кроме того я мало-помалу понимал все больше и больше, что счастье имеет весьма мало общего с исполнением внешних желаний и что страдания влюбленного юноши, как ни мучительны бывают они, лишены всякого трагизма. Мне было больно, что Елизавета не стала моею. Но я продолжал жить и мог любить ее, как и прежде. Эти мысли и еще больше наивная прелесть моей жизни в Умбрийской долине были для меня целебным бальзамом. Мне стало казаться вполне возможным примириться со своею судьбой и разрешить себе взять с жизненного блюда тот или иной лакомый кусок. Правда, когда путешествуешь по Италии, постоянно чувствуешь себя так. Плюешь на все принципы и предрассудки, снисходительно улыбаешься, суешь руки в карманы и кажешься сам себе превзошедшим всю мудрость жизни. Скитаешься среди прекрасной теплой жизни пышного юга и думаешь, что и дома все пойдет точно так же. Со мной бывало это при каждом возвращении из Италии и особенно в этот раз.