Петер Каменцинд

Когда я начал теперь внимать природе, как товарищу или спутнику, говорящему на чужом мне языке, моя грусть хотя и не изменилась, но просветлела и облагородилась. Зрение и слух обострились, я научился различать тонкие оттенки и переходы и стремился все яснее и внятнее услышать биение сердца всей жизни, понять его и, быть может, когда-нибудь обрести дар вдохновения, облечь его в поэтические образы, чтобы и другие подошли к нему ближе и с большим пониманием устремились бы к источникам свежести, чистоты и непорочности. Пока это было лишь мечтой, желанием, – я не знал, осуществится ли оно, и старался пробуждать в себе любовь ко всему окружающему, приучая себя не смотреть ни на одну вещь равнодушно или презрительно.

Я не в силах описать, как обновляюще и ободряюще подействовало это на мою омраченную жизнь! В мире нет ничего более облагораживающего и осчастливливающего, чем такая молчаливая, неустанная, бесстрастная любовь!

Мне ничего не хотелось бы так, как чтобы некоторые из читающих эти слова, хотя бы двое или даже один, прониклись по моему примеру этим святым, возвышенным чувством. Некоторые ощущают его в себе от природы и всю жизнь проявляют его, – это избранники Божьи, благие, дети среди людей. Другие обрели его в тяжелых страданиях, – ведь вам приходилось, наверное видеть какие вдумчивые, тихие, сияющие глаза бывают у калек и обездоленных. Если вы не хотите слушать меня и жалкие речи мои, пойдите к ним, к этим людям, в которых бесстрастная тихая любовь преодолела и освятила их страдания. От того совершенства, которое я видел и которому поклонялся в некоторых мучениках и обделенных судьбою, я еще очень и очень далек. Но все эти годы я нередко ощущал в себе ободряющую веру в то, что я знаю к нему верный путь. То, что я всегда шел неизменно по этому пути, я сказать не могу: наоборот, я отдыхал дорогой, где только было возможно, и пускался по различным обходным тропинкам. Против истинной любви боролись во мне два эгоистичных, могучих начала. Я был пьяницей и нелюдимом. Хотя я и ограничивал количество вина, но почти каждые две недели льстивый бог Бахус соблазнял меня броситься в его объятия. Чтобы я валялся на улице или пускался в другие пьяные приключения, такого кажется, никогда не случалось, так как вино любит и соблазняет меня только до тех пор, пока его дух не сольется с моим в одно гармоничное целое. Тем не менее после каждой попойки меня мучили угрызения совести. Но в конце концов я решил, что не могу убить в себе этой склонности, унаследованной мной от отца. Долгие годы я бережно и благоговейно хранил это наследство и сделал его своим достоянием и поэтому в конце концов заключил между ним и совестью полусерьезный, полушутливый договор. Я включил в хвалебную песнь Франциска Ассизскаго и, «возлюбленного брата, вино».

VI

Гораздо хуже обстояло дело с другим моим недостатком. Я не любил людей, жил, как отшельник, и относился ко всему человеческому насмешливо и презрительно.

В начале своей новой жизни я совсем не думал об этом. Я считал более правильным не обращать на людей никакого внимания и отдавать всю свою любовь, нежность и участие одной только немой жизни природы. И вначале она действительно целиком меня поглощала. Ночью, перед сном, я вспоминал вдруг какой-нибудь холм, опушку леса или любимое дерево, которое я давно не видел. Оно стоит там сейчас, грустит, дремлет, быть может, стонет и колышет ветвями. Как оно выглядит? Я выходил из дома, шел к нему и замечал в темноте его неясные очертания, смотрел на него с восторженной нежностью и уносил с собой его смутный образ. Вы смеетесь над этим! Быть может, и правда, эта любовь была ошибочна, но излишней она не была. Как же мне было найти путь отсюда к любви к человеку?

Раз начало уже положено, все должно случиться само собой. Все ближе и возможнее казалась мне мысль о создании великой поэмы. Но если любовь моя даст мне возможность воссоздать в этой поэме язык лесов и ручьев, то для кого это будет? Не только ведь для любимцев моих, но прежде и раньше всего для людей, для которых я хотел стать проводником и учителем великой любви. Но ведь к этим то людям я относился сурово, насмешливо и жестоко. Я чувствовал в себе необходимость побороть отчужденность и проявить свою братскую любовь и по отношению к людям.

Это было невыносимо трудно, так как вся моя жизнь и постоянное одиночество сделали меня именно в этом суровым и злым. Недостаточно было стараться быть мягче дома и в кабачке или по дороге приветливо здороваться со всеми встречными. Я умудрился настолько испортить свои отношения с людьми, что они не доверяли больше моей приветливости и либо равнодушно принимали ее, либо считали ее злой насмешкой. Но самое скверное было то, что я почти целый год не бывал в доме профессора, у единственных знакомых мне людей в этом городе. Я понял, что прежде всего должен пойти туда и хоть как-нибудь пробить себе путь в здешнее общество.