Петер Каменцинд

Выходило само собой как-то, что со временем я реже стал пить один, а больше в компании. Как только меня окружали люди, действие вина тотчас же изменялось. Я делался разговорчивым, но не возбуждался, а чувствовал какую-то холодную странную дрожь. Одна до сих пор совершенно незнакомая черта моего характера расцветала в эти минуты; но она относилась скорее к садовым цветам, чем к семейству лопуха и крапивы. Вместе с красноречием мною овладевало какое-то резкое, холодное чувство и делало меня самоуверенным, решительным, остроумным скептиком. Когда вокруг были люди, присутствие которых мне почему-либо не нравилось, я ловко и хитро, порой даже грубо и упрямо до тех пор их взвинчивал и сердил, пока они не уходили. Вообще еще с детских лет люди не были мне ни симпатичны, ни необходимы, – теперь же я начал относиться к ним критически и насмешливо. С удовольствием придумывал и рассказывал я всякие истории, в которых взаимоотношения людей изображались с беспощадной критикой, в форме, на первый взгляд, вполне объективной сатиры и которые жестоко в сущности, их осмеивали. Откуда взялся у меня этот презрительный тон, я и сам не знал; он появился в моем существе неожиданно, как созревший нарыв, и от него я не мог потом долгие годы избавиться. Когда же мне случалось иногда оставаться по вечерам одному, я снова грезил о горах, о звездах и грустной прекрасной музыке.

За эти недели я написал ряд, очерков об обществе, культуре и искусстве нашего времени, небольшую, ядовитую книжонку, обязанную своим происхождением моим ресторанным беседам и встречам. Изучение истории, которой я продолжал посвящать много времени, дало мне возможность воспользоваться различным историческим материалом, который придал моим сатирам своего рода солидный базис. Благодаря этой работе, я получил в одной из газет место постоянного сотрудника, что почти обеспечивало уже мне существование. В это время вышла как раз моя эта книжка и снискала мне довольно крупный успех. Тогда я решил забросить совсем филологию. Я был уже на последнем курсе и завязал кое-какие отношения с немецкими журналами; это вывело меня из нужды и неизвестности и включило в ряды признанных. Я начал сам зарабатывать деньги, отказался от тягостной стипендии и на всех парусах устремился навстречу ничтожному существованию незначительного профессионального литератора. Несмотря на успех и тщеславие, несмотря на усмешки судьбы и любовные муки, надо мной жизнерадостно и мечтательно грустно сиял огненный блеск молодости. Несмотря на свою иронию и долю невинного чванства я грезил постоянно о цели, о счастье, о совершенстве. В чем эта цель должна выразиться, я не знал. Я чувствовал только, что жизнь должна дать когда-нибудь мне особое, сверкающее счастье, славу, любовь, может быть, дать удовлетворение моей тоске и стремлениям и возвысить мое существо. Я был еще пажом, мечтающим о благородных дамах, рыцарстве и великом поэте. Мне казалось, что я стою в начале пути, идущего в высь. Я не знал, что все, до сих пор пережитое, есть только случайность и что моему существу и моей жизни недостает еще глубокого основного тона. Я не знал еще, что меня терзает тоска, которой не помогут ни любовь, ни слава. Со всей радостью молодости наслаждался я своим небольшим успехом. Мне было приятно сидеть за бутылкой вина в обществе умных, интеллигентных людей и, начав говорить, видеть, как взоры их с вниманием и любопытством устремляются на меня. Порой мне становилось ясно, какая могучая тоска живет во всех душах нашего времени и по каким непостижимым путям их ведет. Верить в Бога считалось глупым и чуть ли, не неприличным, но в то же время люди верили в различные догмы и имена, в Шопенгауэра, Будду, Заратустру и многих других. Были молодые неизвестные поэты, которые втихомолку творили молитвы перед статуями и картинками. Они считали постыдным преклоняться пред Богом, но в то же время опускались на колени пред Зевсом Ортрикалийским. Были аскеты, которые терзали себя воздержанием и костюм которых положительно вопиял к небу. Их богом был Толстой или Будда. Были художники, которые вызывали у себя необходимое настроение особыми обоями в комнатах, музыкой, едой, посудой, духами или сигарами. Они свободно, с деланной очевидностью рассуждали о музыкальных линиях, красочных аккордах и тому подобном и всюду выискивали «индивидуальную ноту», которая большей частью заключалась в пустяшном, невинном самообмане или дурачестве. В сущности, вся эта судорожная комедия казалась мне смешной и забавной, но часто я с каким-то странным трепетом чувствовал, сколько горит здесь и угасает истинного стремления и неподдельной силы души.