Петер Каменцинд

То, что остроты его далеко не всегда были остроумны, а зачастую, вообще сводились к цитатам из Буша, не нарушало впечатление ни у меня, ни у других; в нем мы любили больше всего не остроумие, а изумительную веселость его жизнерадостного, детского существа, веселость, ежеминутно вырывавшуюся наружу и окружавшую его светлой, радостной атмосферой. Она проявлялась то в жестах, то в живом смехе, то в дружеском взгляде и долго прятаться была не в состоянии. Я убежден, что он и во сне должен был иногда улыбаться или делать веселые жесты. Рихард часто сводил меня с другими молодыми людьми, студентами, музыкантами, художниками, литераторами и всевозможными иностранцами; все, что было в городе интересного любителям искусства, все было близко ему. Среди этих людей попадались серьезные умы и пылкие борцы за идеи, философы, эстеты и социалисты, и я научился от них очень многому. Самые разнообразные знания долетали до меня отрывочно и частично; я дополнял их и много читал. Так постепенно я приобрел известное представление о том, что мучило и терзало умы эпохи, и проник мало-помалу в духовный облик вселенной. Их стремления, надежды, работы и идеалы привлекали меня, при чем во мне самом не пробуждалось сильного желания выступать за или против. У большинства вся энергия мысли и страсти была направлена на состояние и учреждение общества, государства науки, искусства и педагогических методов, и лишь меньшинство ощущало, казалось, потребность вне всякой внешней цели обратить взор на себя и уяснить свое личное отношение ко времени и к вечности. Во мне эта потребность еще тоже большею частью спала. Друзей у меня больше не было, так как Рихарда я любил одного и даже испытывал ревность. Я старался отстранять его даже от женщин, которые очень часто составляли его нередко интимное общество. Уговариваясь с ним относительно малейшего пустяка, я в точности исполнял все и сердился, когда он заставлял себя ждать. Как-то раз он попросил меня в определенный час зайти за ним покататься на лодке. Я пришел, но не застал его дома и целых три часа напрасно прождал. На следующий день я упрекнул его за халатность.

– Почему же ты не пошел кататься один? – засмеялся он с удивлением. – Я совсем позабыл об этом; да и что это, собственно за несчастье!

– Я привык в точности исполнять данное слово, – ответил я горячо. – Но, впрочем, я привык ведь также к тому, что тебе ничего не составляет заставлять меня ждать понапрасну. Еще бы, если иметь столько друзей, как ты!

Он взглянул на меня с изумлением.

– Как? Неужели же ты серьезно относишься к таким пустякам?

– Моя дружба для меня вовсе не пустяки!

– «От слов его весь задрожал и исправиться он обещал», – торжественно процитировал Рихард, взял меня за голову, потер по восточному обычаю свой кончик носа об мой и начал меня тормошить, пока я не засмеялся, наконец, и не отвернулся с досадой. Но дружба наша была не нарушена. В моей мансарде лежали взятые мной, зачастую очень дорогие книги современных философов, поэтов и критиков, немецкие и французские журналы, новые пьесы, парижские фельетоны и венские модные рассказы. Но серьезнее любовнее, чем к этим книгам, которые я только бегло проглядывал, я относился к староитальянской новеллистике и к изучению истории. Моим желанием было возможно скорее покончить с филологией и заняться исключительно историей. Наряду с произведениями по всеобщей истории и историческому методу, я читал, главным образом, первоисточники и монографии об эпохе конца средних веков в Италии и во Франции. При этом я впервые познакомился со своим любимцем, Франциском Ассизским, святейшим и блаженнейшим из всех святых. И моя мечта, в которой открылась передо мной вся полнота жизни и духа, с каждым днем превращалась все больше в плоть и преисполняла мою душу честолюбием, радостью и юношеским тщеславием. В аудитории меня поглощала серьезная, немного сухая, а иногда и скучная наука. Дома я возвращался к благочестивым или же страшным повестям средневековья и к милым старым новеллистам, прекрасный и сладостный мир которых обволакивал меня сумеречной, поэтической сказкой; или же чувствовал, как катится надо мной бурная волна современных идеалов и стремлений. В то же время я слушал музыку, хохотал вместе с Рихардом, принимал участие в сборищах его друзей, встречался с французами, немцами, русскими, слушал чтение странных модернистских книг, заходил кое-когда в мастерские художников и появлялся на вечеринках, где вокруг меня фантастическим карнавалом шумела толпа взволнованной молодежи.

Однажды в воскресенье мы с Рихардом отправились на одну небольшую выставку картин. Мой друг остановился перед картиной, изображавшей горное пастбище с пасущимися на нем козами. Она была нарисована довольно мило и тщательно, но несколько старомодно и не обнаруживала особого художественного таланта. В любом салоне можно встретить такие славные, малозначительные картинки. Тем не менее я заинтересовался ею, как довольно верным изображением родного ландшафта, но спросил все-таки Рихарда, что привлекает его в этой картине.