Петербург

Александр Иванович быстро сообразил, что гость его лжет; и притом пренахальнейпшм образом, ибо та ж е история повторилась когда-то (где и когда - этого он не мог сейчас осознать: может быть, дело происходило в позабытом тотчас же сне; и вот - встало).

Нет, нет, нет: вовсе дело не чисто; но вида не надо показывать; и Александр Иванович ответствовал в совершенную тьму.

- "С кем имею честь разговаривать?"

- "Персидский подданный Шишнарфнэ... Мы уже с вами встречались..."

- "Шишнарфиев?.."

- "Нет, Шишнарфнэ: окончание ве, ер* мне приделали - для руссицизма, если хотите... Мы были вместе сегодня - там, у Липпанченки; два часа я сидел, ожидая, когда вы покончите деловой разговор, и не мог вас дождаться... Зоя Захаровна

вовремя не предупредила меня о том, что вы находитесь у нее. Я давно ищу с вами встречи...

Я давно вас ищу...

* Шишнарфиевъ. - Ред.

Эта последняя фраза, как и превращение Шишнарфиева в Шишнарфнэ, опять что-то сонно напомнила: было мерзко, тоскливо, томительно.

- "Мы с вами и прежде встречались?"

- "Да... помните?.. В Гельсингфорсе..."

Александр Иванович что-то смутно припомнил; неожиданно для себя он зажег еще новую спичку и под нес эту спичку к самому носу Шишнарфиева виноват: Шишнарфнэ: вспыхнули на мгновение желтым отсветом стены, промерцали прутья перил; и из тьмы перед самым лицом его вдруг сложилось лицо персидского подданного; Александр Иванович ясно вспомнил теперь, что это лицо он видал в одной гельсингфорсской кофейне; но и тогда то лицо с Александра Ивановича почему-то не спускало подозрительных глаз.

- "Помните?"

Александр Иванович еще припомнил, еще: именно: в Гельсингфорсе у него начались все признаки ему угрожавшей болезни; и именно в Гельсингфорсе вся та праздная, будто кем-то внушенная, началась его мозговая игра.

Помнится, в тот период пришлось ему развивать парадоксальнейшую теорию о необходимо-сти разрушить культуру, потому что период историей изжитого гуманизма закончен и культур-ная история теперь стоит перед нами, как выветренный трухляк: наступает период здорового зверства, пробивающийся из темного народного низа (хулиганство, буйство апашей),12 из аристок-ратических верхов (бунт искусств против установленных форм, любовь к примитивной культуре, экзотика) и из самой буржуазии (восточные дамские моды, кэк-уок - негрский танец;13 и - далее); Александр Иванович в эту пору проповедовал сожжение библиотек, университетов, музеев; проповедовал он и призванье монголов (впоследствии он испугался монголов). Все явления современности разделялись им на две категории: на признаки уже изжитой культуры и на здоровое варварство, принужденное пока таиться под маскою утонченности (явление Ницше14 и Ибсена15) и под этою маскою заражать сердца хаосом, уже тайно взывающим в душах.

Александр Иванович приглашал посиять маски и открыто быть с хаосом.

Помнится, это же он проповедовал и тогда, в гельсингфорсской кофейне; и когда его кто-то спросил, как отнесся бы он к сатанизму, он ответил:

- "Христианство изжито: в сатанизме есть грубое поклонение фетишу, то есть здоровое варварство..."

Вот тогда-то - вспомнил он - сбоку, за столиком, сидел Шишнарфнэ и с них глаз не спускал.

Проповедь варварства кончилась неожиданным образом (в Гельсингфорсе, тогда же): кончилась совершенным кошмаром; Александр Иванович видел (не то в сне, не то в засыпании), как его помчали чрез неописуемое, что можно бы назвать всего проще междупланетным пространством (но что не было им): помчали для свершения некоего, там обыденного, но с точки зрения нашей все же гнусного акта; несомненно это было во сне (между нами - что сон?), но во сне безобразном, повлиявшем на прекращение проповеди; во всем этом самое неприятное было то, что Александр Иваныч не помнил, совершил ли он а к т, или нет; этот сон впоследствии Александр Иваныч отметил, как начало болезни, но - все-таки: вспоминать не любил.

Вот тогда-то он втихомолку от всех принялся читать Откровение.

И теперь, здесь на лестнице, напоминание о Гельсингфорсе подействовало ужасно. Гельсингфорс стал перед ним. Он невольно подумал:

- "Вот отчего все последние эти недели твердилось мне без всякого смысла: Гель-син-форс, Гель-син-форс..."

А Шишнарфнэ продолжал:

- "Помните?"

Дело приняло отвратительный оборот: надо было броситься в бегство немедленно - вверх по каменным лестницам; надо было использовать темноту; а не то фосфорический свет бросит в окна белесоватые пятна. Но Александр Иванович медлил в совершеннейшем ужасе; почему-то особенно его поразила фамилия обыденного посетителя:

- "Шишнарфнэ, Шишнарфнэ... Где-то это я все уже знаю..."

А Шишнарфнэ продолжал:

- "Итак, вы позволите мне к вам зайти?.. Я, признаться, устал, поджидая вас... Вы, надеюсь, мне извините этот мой полуночный визит..."

И в припадке невольного страха Александр Иванович выкрикнул:

- "Милости просим..."

Сам подумал же:

- "Степка там выручит..."