Петербург

- "Вы страдаете галлюцинацией - относительно их выскажется не пристав, а психиатр... Словом, жалобы ваши, обращенные в видимый мир, останутся без последствий, как вообще всякие жалобы: ведь в видимом мире мы, признаться сказать, не живем... Трагедия нашего положения в том, что мы все-таки - в мире невидимом; словом, жалобы в видимый мир останутся без последствий; и, стало быть, остается вам подать почтительно просьбу в мир теней".

- "А есть и такой?" - с вызовом выкрикнул Александр Иванович, собираясь выскочить из каморки и припереть посетителя, становившегося все субтильней: в эту комнату вошел плотный молодой человек, имеющий три измерения; прислонившись к окну, он стал просто контуром (и вдобавок двухмерным); далее: стал он тонкою слойкою черной копоти, наподобие той, которая выбивает из лампы, если лампа плохо обрезана; а теперь эта черная оконная копоть, образующая человеческий контур, вся как-то серая, истлевала в блещущую луною золу; и уже зола отлетала: контур весь покрылся зелеными пятнами - просветами в пространства луны; словом: контура не было. Явное дело - здесь имело место разложение

самой материи; материя эта превратилась вся, без остатка, в звуковую субстанцию, оглушительно трещавшую - только вот где? Александру Ивановичу казалось, что трещала она - в нем самом.

- "Вы, господин Шишнарфнэ", - говорил Александр Иванович, обращаясь к пространству (Шишнарфнэ-то ведь уже не было), - "может быть являетесь паспортистом потустороннего мира?"

- "Оригинально", - трещал, отвечая себе самому Александр Иванович, верней трещало из Александра Ивановича... - "Петербург имеет не три измеренья - четыре; четвертое - подчинено неизвестно сти и на картах не отмечено вовсе, разве что точкою, ибо точка есть место касания плоскости этого бытия к шаровой поверхности громадного астрального космоса; так любая точка петербургских пространств во мгновение ока способна выкинуть жителя этого измерения, от которого не спасает стена; так минуту пред тем я был там - в точках, находящихся на подоконнике, а теперь появился я..."

- "Где?" - хотел воскликнуть Александр Иванович, но воскликнуть не мог, потому что воскликнуло его горло:

- "Появился я... из точки вашей гортани..."

Александр Иваныч растерянно посмотрел вкруг себя, в то время как горло его, автоматично, не слушаясь, оглушительно выкидывало:

- "Тут надо паспорт... Впрочем, вы у нас там прописаны: остается вам совершить окончательный пакт для получения паспорта; этот паспорт - в вас вписан; вы уж сами в себе распишитесь, каким-нибудь экстравагантным поступочком, например... Ну да, поступочек к вам придет: совершите вы сами; этот род расписок признается у нас наилучшим..."

Если бы со стороны в ту минуту мог взглянуть на себя обезумевший герой мой, он пришел в ужас бы: в зеленоватой, луной освещенной каморке он увидел бы себя самого, ухватившегося за живот и с надсадой горланящего в абсолютную пустоту пред собою; вся закинулась его голова, а громадное отверстие орущего рта ему показалось бы черною, небытийственной бездной; но Александр Иванович из себя не мог выпрыгнуть: и себя он не видел; голос, раздававшийся из него громогласно, казался ему чужим автоматом.

- "Когда же я у вас там прописан?", - прометнулось в мозгу его (ахинея-то победила сознание).

- "А тогда: после акта", - оглушительно разорвался его рот; и, разорвавшись, сомкнулся.

Тут внезапно пред Александром Ивановичем разверзлась завеса: все он вспомнил отчетливо... Этот сон в Гельсингфорсе, когда они мчали его чрез какие-то... все же... пространства, соединенные с пространствами нашими в математической точке касания, так что оставался прикрепленным к пространству, все же он воистину мог уноситься в пространства - ну, так вот: когда они мчали его чрез иные пространства...

Это он совершил.

Этим-то и соединился он с ними; а Липпанченко был лишь образом, намекавшим на это; это он совершил; с этим вошла в него сила; перебегая от органа к органу и ища в теле душу, сила эта понемногу овладела им всем (стал он пьяницей, сладострастие зашалило и т. д.).

И пока это делалось с ним, он и думал, что они его ищут; а они были в нем.

И пока он так думал, из него перли ревы, подобные ревам автомобильных гудков:

- "Наши пространства не ваши; все течет там в обратном порядке. И просто Иванов там - японец какой-то, ибо фамилия эта, прочитанная в обратном порядке - японская: Вонави".

- "Стало быть, и ты прочитываешься в обратном порядке", - прометнулось в мозгу.

И понял он: "Шишнарфнэ, Шиш-нар-фнэ..." Это было словом знакомым, произнесенным им при свершении акта; только сонно знакомое слово то надо было вывернуть наизнанку.

И в припадке невольного страха он силился выкрикнуть:

- "Енфраншиш".

Из глубин же его самого, начинаясь у сердца, но чрез посредство собственного аппарата гортани ответило:

- "Ты позвал меня... Ну - и вот я..."

Енфраншиш само теперь пришло за душой.