Петербург

Обезьяньим прыжком выскочил Александр Иванович из собственной комнаты: щелкнул ключ; глупый, - нужно было выскочить не из комнаты, а из тела; может быть, комната и была его телом, а он был лишь тенью? Должно быть, потому что из-за запертой двери угрожающе прогремел голос, только что перед тем гремевший из горла:

- "Да, да, да... Это - я... Я - гублю без возврата..."

Вдруг луна осветила лестничные ступени: в совершеннейшей темноте проступили едва, чуть наметились сероватые, серые, белесоватые, бледные, а потом и фосфорически горящие пятна.

ЧЕРДАК

По случайной оплошности чердак не был заперт; и туда Дудкин бросился.

За собою захлопнул он дверь.

Ночью странно на чердаке; его пол усыпан землею; гладко ходишь по мягкому; вдруг: толстое бревно подлетит тебе под ноги и усадит тебя на карачки. Светло тянутся поперечные полосы месяца, будто белые балки: ты проходишь сквозь них.

Вдруг...

Поперечное бревно со всего размаху наградит тебя в нос; ты навеки рискуешь остаться с переломленным носом.

Неподвижные, белые пятна - кальсон, полотенец и простынь... Пропорхнет ветерок, - и без шума протянутся белые пятна: кальсон, полотенец и простынь.

Пусто - все.

Александр Иванович как-то сразу попал на чердак; и, попав на чердак, удивился, что чердак оказался незапертым; то, наверное, домовая прачка, вся ушедшая в думы о суженом, за собою оставила незакрытую дверь. Когда Александр Иванович в эту дверь прошмыгнул, то - успокоился, притаился: вздохнул облегченно; не было за ним ни бегущих шагов, ни граммофонного выкрика абракадабры; ни даже ухнувшей двери.

Сквозь разбитые стекла окна только слышалась издали песня:

Купи маминька на платье

Жиганету синева...

Глухобьющая дверь разрешилась в биении сердца; а внизу нападавшая тень - просто в месяца тень; остальное - галлюцинация; надо было лечиться - вот только.

Александр Иванович прислушался. И - что мог он услышать? То, что мог он услышать, ты, конечно, знаешь и сам: совершенно отчетливый звук растрещавшейся балки; и - густое молчание: то есть - сплетенная сеть из одних только шорохов; тут, во-первых, - в углу велись шики и пшики; во-вторых, - напряжение атмосферы от неслышных уху шагов; и - глотание слюней какого-то губошлепа.

Словом, - все обыденные, домовые звуки: и бояться их - нечего.

Александр Иванович тут собой овладел; и он мог бы вернуться: в комнате - это знал он наверное - никого, ничего (приступ болезни прошел). Но уходить с чердака все же ему не хотелось: осторожно он подходил средь кальсон, полотенец и простынь к заплетенному осеннею паутиной окну и просунул он голову из стекольных осколков: то, что он видел, успокоением и миротворною грустью на него дохнуло теперь.

Под ногами яснели - отчетливо, ослепительно просто: четкий дворовый квадрат, показавшийся отсюда игрушечным, серебристые сажени осиновых дров, откуда он так недавно глядел в свои окна с неподдельным испугом; но что главное: в дворницкой веселились еще; хриплая песенка раздавалась из дворницкой; чебутарахнул там дверной блок; и две показались фигурки; одна разоралась там:

Вижу я, Господи, свою неправду:

Кривда меня в глаза обманула,

Кривда мне глаза ослепила...

Возжалел я своего белого тела,

Возжалел я своего цветного платья,

Сладкого яствия,

Пьяного пития

Убоялся я, Понтий, архиереев,

Устрашился, Пилат, фарисеев.

Руки мыл - совесть смыл!

Невинного предал на пропятье...

Это пели: участковый писец Воронков и подвальный сапожник Бессмертный. Александр Иваныч подумал: "Не спуститься ли к ним?" И спустился бы... Да вот только - лестница.

Лестница испугала его.

Небо очистилось. Бирюзовую островную крышу, оказавшуюся где-то там, под ним, сбоку - бирюзовую, островную крышу прихотливо чертила серебряная чешуя, та серебряная чешуя, далее, вся сливалась с живым трепетом невских вод.

И бурлила Нева.

И кричала отчаянно там свистком запоздалого пароходика, от которого виделся лишь убегающий глаз красного фонаря. Далее, за Невой, простиралась и набережная; над коробками желтых, серых, коричнево-красных домов, над колоннами серых и коричнево-красных дворцов, рококо и барокко, поднималися темные стены громадного, рукотворного храма, заостренного в мир луны золотым своим куполом - со стен каменной, черно-серой, цилиндрической и приподнятой формою, обставленной колоннадой: Исакий...

И, едва зримое, побежало в небо стрелой золотое Адмиралтейство.. Голос пел:

Помилуй, Господи!

Прости, Исусе!..

Царю чин верну - о душе вздохну,

Дом продам -нищим раздам,

Жену отпущу - Бога сыщу...

Помилуй, Господи!...

Прости, Исусе!

Верно в час полуночи - там, на площади, уж посапывал старичок гренадер, опираясь на штык; и к штыку привалилась мохнатая шапка; и тень гренадера недвижимо легла на узорные переплеты решетки.

Пустовала вся площадь.

В этот час полуночи на скалу упали и звякнули металлические копыта; конь зафыркал ноздрей в раскаленный туман; медное очертание Всадника теперь отделилось от конского крупа, а звенящая шпора нетерпеливо царапнула конский бок, чтобы конь слетел со скалы.

И конь слетел со скалы.