Петербургский текст Гоголя

В сборнике украинских народных песен (1834) М. Максимович вновь привел сведения о Сечи, которые можно считать традиционными: «Сечью называлось укрепление (подобное острогам либо городкам), где находился главный запорожский табор или кош, по имени коего и начальник Сечи назывался Кошевым атаманом или просто Кошевым. Первая (старая или великая) Сечь была на днепровском острове Хортице или Хортище…»[248]

Выше мы уже говорили, что наименование запорожцев «изменниками» утратило смысл после русско-турецкой войны 1828–1829 гг., когда войско задунайских запорожцев во главе с кошевым Осипом Гладким перешло на российскую сторону и повернуло оружие против турок. Изменившееся на рубеже 1820–1830-х гг. отношение к запорожцам отчасти подтверждается воспеванием Старой Сечи и запорожцев в произведениях М. Максимовича и Н. Маркевича – наряду с традиционной демонизацией запорожцев, которой отчасти следовал в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» и Гоголь. Зато в повести «Тарас Бульба» (1835) Запорожская Сечь на Хортице уже едина с «Черноморской» в устье Днепра, а малоазиатские походы делают Сечь явной наследницей Древней Руси и самой Византии (см. об этом в конце главы), – и так она противостоит «отуреченной» Сечи в устье Дуная. Но козацкая держава-вольница обрисована историком Гоголем весьма противоречиво.

Хотя в изображении переправы через Днепр на Хортицу отсутствует обычно свойственная гоголевскому повествованию символика перехода в «иной мир» (зеркало реки в «Сорочинской ярмарке»), дальнейшее описание Сечи имеет особенности, которые можно интерпретировать как черты царства мертвых. Так, кузницы, «покрытые дерном и вырытые в земле», и «несколько разбросанных куреней, покрытых дерном…» (в черновой редакции яснее: «…покрытые зеленой травой» – II, 298–299, 619) напоминают могилы. Здесь царит запустение: «Нигде не видно было забора или… низеньких домиков…» – никто не хранит «небольшой вал и засеку» (II, 299). Зато в Сечи всегда праздник «вольного неба и вечного пира души» (ведь труд – это наказание живых за грехопадение первых людей), и «большая часть гуляла с утра до вечера, если в карманах звучала возможность <…> запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана денег, столько и платили» (II, 301, 303; золото же, в народном представлении, маркирует «тот свет»). Еще одна характерная черта царства мертвых – забвение прошлого: сыновья Бульбы «скоро позабыли и юность, и бурсу, и дом отцовский, и все, что тайно волнует еще свежую душу» (II, 303). Напомним, что царством мертвых считался военный лагерь, где проходило посвящение и где юноши после своей мнимой смерти должны были забыть о прежней жизни. Вероятно, этим же объясняется и лаконизм опроса приходящих в Сечу: «…во Христа веруешь? <…> И в Троицу Святую веруешь? <…> И в церковь ходишь? <…> А ну перекрестись!» (II, 303). Ведь утвердительно отвечать могли только воцерковленные православные, которые «как будто бы возвращались в свой собственный дом», для них главное – Вера в Жизнь Вечную, потому и нет мелочных вопросов «кто они и откуда», обычно предназначенных живым. Итак, чертами царства мертвых Гоголь наделяет изображение Сечи как военного лагеря, чьи заросшие травой остатки на островах за порогами Днепра в XIX в. напоминали кладбище.

Символика «того света» явственно обозначится в более позднем эпизоде, когда на пароме приплывут козаки «в оборванных свитках… (у них ничего не было, кроме рубашки и трубки)…» (II, 307; это, видимо, эвфемизм погребального обряда с «люлькой») и сообщат о злодеяниях поляков. Выходит, что в Сечи, куда постоянно «приходила… гибель народа» (II, 303)[249], не ведают, что происходит «на гетманщине», – очевидное противоречие, которое также может быть понято как характерная черта царства мертвых. Сама отделенность «острова Сечи» от «основной» народной жизни степными и водными просторами сближает его с чудесным языческим градом в распространенной древнерусской «Притче о Вавилоне-граде», окруженном непроходимыми степными травами, или с народной утопией Беловодья[250]. Здесь запорожец спит днем на дороге, Бульба пирует «всю ночь» со старшинами, а затем, «загулявшись до последнего разгула», они собирают запорожцев на Раду – скорее всего, на рассвете. Этот вечный праздник вне дня и ночи, собирающий на веселье православных воинов, напоминает освещенную мечами языческую Валгаллу – в древнегерманской мифологии чертог мертвых в небесном дворце Одина, куда попадали погибшие в бою воины и где они пировали, веселились, охотились, упражнялись и соревновались во владении оружием (Гоголь упоминал о Валгалле в статье «О движении народов…» – см.: VIII, 119–120).