Петербургский текст Гоголя

Итак, образ спящего «льва» можно понимать как образ могучего воина-стража (часового) христианства, который после языческих жертв (Бахусу) беспечно спит среди бела дня, пренебрегая одеждой, удобством и опасностью (ср. эпизод во 2-й редакции, когда запорожцы напились и проспали нападение врага), и потому обретает отнюдь не христианские, демонические черты. Мотив мертвого («духовного») сна есть в начале повести: «…прежде всего заснул сторож, потому что более всех напился для приезда паничей» (II, 286), – и повторяется в эпизоде, когда Андрий ведет по лагерю татарку: «К счастию его, запорожцы, по обыкновенной своей беспечности, все спали мертвецки <…> Боже, какое счастие! даже зоркий сторож, стоявший на самом опасном посте, спал, склонившись на ружье» (II, 315–316); затем, сделав грозное предупреждение сыну, засыпает и сам Бульба[255].

Сон на дороге также свидетельствует о мертвецком опьянении, ибо, по наблюдению народа, пьяный в бессознательном состоянии не может сойти с дороги. Кроме того, в представлении восточных славян дорога соотносилась с жизненным путем, в конце которого «тот свет», а также с путем души в загробный мир. На дороге (и на меже) нельзя спать или сидеть, чтобы не быть задавленным нечистой силой: это мифологически «нечистое» место, общее для людей и нечистой силы, символически разделено на правую половину – для людей и левую – для потусторонних существ и зверей[256]. Таким образом, спящие или просто лежащие посреди дороги запорожцы как бы прерывают свой жизненный путь, одновременно демонстрируя и презрение к нечистой силе, и родство с ней, что соответствует представлениям украинцев о бесовской природе «горелки» и пьянства[257].

В повести такое опьянение мотивируется гульбой, которой посвящают «всё время» козаки: она «признак широкого размета душевной воли» и – как сама Сеча – «беспрерывное пиршество, бал… потерявший конец свой» в «бешеном разгулье веселости», но вместе с тем, предупреждает автор, и не «какой-нибудь пьяный кабак…» (II, 301–302). Здесь «горелку» считают посредником для веселья в кругу таких же «лыцарей» и для возможного общения с потусторонним миром, с духами предков, ибо она хоть и валит с ног, зато – пусть на время! – освобождает душу от оков материального, как «люлька», ибо, происходя от земли, «горелка» и табак имеют двуединую, Божественную и дьявольскую природу. Так, дома Тарас требует на стол «чистой горелки, настоящей… чтобы шипела, как бес!» (II, 281), тогда как «перед великим часом» на поле битвы она должна поддержать «веселье», воинский дух: «…чтобы как эта горелка играет и шибает пузырями, так бы и мы шли на смерть» (II, 327–328). Верный товарищ «люлька», из-за которой потом героя схватят поляки, поднимает настроение, сокращает дорогу («Все думки к нечистому! Берите в зубы люльки да закурим, да пришпорим коней, да полетим…» – II, 295) и сопровождает козака в последний путь[258].

По-видимому, с царством мертвых связан и образ «лежащего(–их) на земле». – Ср. призыв Тараса: «…всем, как верным лыцарям, как братьям родным, лечь вместе на поле и оставить по себе славу навеки…» (II, 351). Близкое по смыслу высказывание есть в «Легенде о Монтрозе» В. Скотта (1819). Аллан Мак-Олей, диковатый, огромной силы, иногда, в помрачении ума, кровожадный, склонный к мистике и пророчеству воин, отвечает брату – усомнившемуся, хватит ли места для ночлега множества гостей, – что нынешние представители шотландских кланов ничем не хуже предков: «Раскупорьте бочку водки – и пусть земля будет их постелею, плащи их одеялом, а твердь небесная занавесом», – и предрекает, что многие из них «будут лежать сегодня на земле, но когда зимний ветер станет свирепствовать, тогда и они – в свою очередь – будут ею покрыты – и не почувствуют более холоду!»[259]

После спящего «льва» путники встречают уже в самой Сече своеобразную заставу из «нескольких дюжих запорожцев, лежавших с трубками в зубах на самой дороге…» (II, 299), а затем среди примет Сечи упомянута «бешеная веселость <…> собравшейся толпы, лежавшей на земле…» (II, 301–302). Это напоминает древнегреческий миф о великане Антее, сыне бога морей Посейдона и богини земли Геры: он был непобедим и «соприроден» стихиям, пока касался матери-земли (коррелят «адамического начала»). Безделье и лень также присущи фольклорным богатырям – это оборотная сторона их героичности. И древние германцы «были беспечны, бездейственны в домашней жизни и представляли совершенную противуположность беспокойному быту воинскому. Они были бесчувственно ленивы и лежали в своих хижинах, не трогаясь с места <…> Но более всего можно было видеть древнего германца в его пиршествах <…> В этих-то пиршествах созревали все их предприятия. Тут они задумывали свои смелые и дерзкие дела… Они были стремительны, азартны и как только были разбужены, потрясены и выходили из своего хладнокровного положения, то уже не знали пределов своему стремлению» (VIII, 122–123).