Петербургский текст Гоголя

Вместе с тем Гоголь переосмысливал и достоверные сведения из исторических источников – такие, например, как описанные у Боплана потайные хранилища запорожцев и место строительства челнов: «Несколько ниже реки Чертомлыка, почти на средине Днепра, находится довольно большой остров с древними развалинами, окруженный со всех сторон более нежели 10,000 островов, которые разбросаны неправильно, беспорядочно, почву имеют иные сухую, другие болотистую, все заросли камышом, возвышающимся подобно пикам и закрывающим протоки между островами. Сии-то многочисленные острова служат притином для казаков, которые называют их Войсковою Скарбницею, т. е. казною. Все они, исключая развалин, потопляются весенним половодием <…> Там никакие силы турков не могут вредить казакам <…> Они скрывают под водою не только пушки, отбиваемые у турков, но и деньги, которые берут только в случае необходимости. Каждый казак имеет на островах свой тайный уголок. Возвратясь с поисков над турками, они делят в Скарбнице добычу и все, что ни получают, скрывают под водою, исключая вещей, повреждаемых оною <…> В Войсковой Скарбнице казаки строят также челны свои, на которых разгуливают по Черному морю…»[267] – Гоголь помещает челны на берега Хортицы, а «скарбницу» – «на противуположном утесистом берегу Днепра, где в неприступном тайнике» скрыта «часть приобретенных орудий и добыча» (II, 307), и таким образом «подправляет» Боплана: добыча общая, и ни один запорожец от своих товарищей ничего не прячет, тем более в воду. Какую-то роль в таком понимании, видимо, сыграли и новые козацкие песни, и общие исторические сведения из сборника украинских народных песен Максимовича, отпечатанные листы которого Гоголь получил весной 1834 г.

В основном же историографы того времени, по указанным выше причинам, изображали Запорожскую Сечь негативно. Так, «История Малой России» пеняла запорожцам за то, что они «не заботились, подобно малороссийским козакам, исхитить из рук иноверного народа землю Русскую, потому что земля сия соделалась чуждою для сердец, ожесточенных грабежами и убийствами. И могли ли пришлецы, составлявшие их братство, люди различных с ними языков и исповеданий, упоенные распутством и безначалием и скрывавшие под притворною набожностию гнусное отвращение к православию, – иметь какую любовь к стране, в которой процветало благочестие с отдаленных времен? Холостая, праздная и беспечная жизнь, пьянство и необузданная вольность были отличительные черты характера сего буйного и грубого народа. Скотоводство, звериная и рыбная ловля, воровство, разбой и измена составляли их главные упражнения. Но запорожцы, со всеми пороками своими, отличались примерною храбростию <…> запорожец, сохраняя первобытную суровость и бесчувственность своих предков, не дорожил в битвах жизнию, к которой не имел никакой привязанности. Странно, что сей дикий и свирепый народ, в ущелинах и порогах живший, любил также невинные увеселения. Запорожец играл на бандуре, припевая песни, но песни сии уподоблялись жестокому его нраву» (ИМР. Ч. 2. С. 61–63).