Петербургский текст Гоголя

Отмеченные выше разнородные «стихийные» начала Сечи литература того времени обычно истолковывала в байроническом (демоническом) плане непримиримых, чудовищных, гибельных противоречий. Так, в повести В. Т. Нарежного «Запорожец» (1824) козацкая столица – это «одно место в юго-восточном краю Европы, где может найти верное убежище всякой, такового ищущий. Это место называется Запорожская Сечь и лежит недалеко от берегов Днепра, где вливаются воды его в Черное море. Первоначально поселились там разного звания малороссияне, не находившие в отчизне своей ни крова, ни пищи. Чтобы предохранить себя от ссор, непорядков и раздоров, могущих небольшую республику сию ниспровергнуть, храбрые люди сии положили непоколебимым законом – не иметь при себе не только жен, но даже чтобы ни одна женщина не переходила ворот их города. Но как и самые небольшие общества имеют нужду в ремеслах, рукодельях и искусствах разного рода, а посвятившие себя единственно военному делу люди неудобно и неохотно могут заниматься чем-нибудь другим, кроме оружия, то запорожские козаки дозволяют и козакам жениться и заниматься куплею и продажею нужных вещей, но с тем, чтобы таковые промышленники жили вне города Сечи в предместий и на хуторах вместе с женами и детьми. Там дозволяется жить и торговать христианам всех исповеданий, магометанам разных поколений, жидам и язычникам. В приеме в козаки старшина[268] совсем не заботится, кто из желающих сделаться запорожцами – какой веры, какой земли, звания, поведения; равным образом не выспрашивает, что принуждает кого, оставя отчизну, искать у них убежища <…> Но при вступлении в сие особенного рода общество, подобно как при посвящении в монашество, надобно оставить все прежние титла и знаки отличия; там все равны: сегодня кошевой атаман или судья, а завтра простой козак; при принятии нового собрата ему дают прозвание, какое вздумается, бреют голову, оставляя один оселедец[269], и сей профан в короткое время становится просвещенным в таинствах запорожских»[270]. И хотя было «устроение Запорожской Сечи сделано на тот конец, чтобы храбрые козаки защищали пределы российские от беспрестанных нападений соседей, всегда хищных, всегда вероломных; однако и самые сии защитники, сколько по уродливому образованию правления, столько и потому, что почти половина их состояла из иностранцев, для которых выгоды России или ничего, или очень мало значили, нередко бывали гибельнее для родных своих, чем неверные…»[271]. Эта странная республика обречена на гибель, ибо, по мнению ее просвещенного атамана, досконально знающего установления и обычаи Запорожья, если уж «знатнейшие царства и республики пали в свое время, то как не последовать сего с Сечью запорожскою? – Пройдет столетие, – и, может быть, одним только географам будет известно место, где стояла некогда Сечь запорожская»[272].

В малороссийской повести В. Нарежного «Бурсак» Запорожская Сечь названа «чудовищной столицей свободы, равенства и бесчиния всякого рода» (подобно революционному Парижу!), чьи обитатели имеют «высокое право похабничать, забиячить и даже разбойничать…»[273]. По словам благородного героя, попавшего в запорожцы волею судьбы, вся эта «убийственная и даже бесчестная жизнь» ведет к «погибели», ведь «рано или поздно, а какая-нибудь из соседних держав обрушится… всеми силами, и – что из Сечи останется? Кучи золы и громады черепов козацких», – а уставший от своих преступлений обычный «черноморец» (запорожец) тоже считает такую жизнь «поганой… несравненно хуже цыганской»[274].

Та же негативная оценка Запорожской Сечи обусловила ее описание в романе Ф. Булгарина о Самозванце. Чтобы объективно показать разные стороны жизни Запорожья, куда недаром попадает заглавный герой – жуткий злодей, были использованы различные исторические свидетельства, в основном польские (к ним можно отнести и записки Боплана, служившего польской короне). Но Булгарин уже не мог не показать общеизвестных героических черт этих бесстрашных воинов. В результате повествование о них выглядит не столько эклектичным (что обычно для этого автора), сколько противоречивым и недостоверным, даже местами косноязычным… – так бывает, когда писатель принужден говорить против воли…