Петербургский текст Гоголя

Однако же менее чуткие авторы второго ряда продолжали ревностно обличать запорожцев. Так, студент Московского университета П. И. Голота (1811 – после 1857), приспосабливая идею поэтической истории народа к пониманию полуобразованного «среднего слоя» общества, с начала 1830-х гг. написал целых три «исторических» малороссийских романа: «Мазепа» и «Хмельницкие» (о них мы говорили выше), а также «Наливайко, или Времена бедствий Малороссии» (М., 1833). Автор показывал запорожцев как свирепых, бесчеловечных разбойников-варваров, отверженных обществом и целым миром и потому, в свою очередь, всем мстящих (это мало чем отличалось от того, как зарубежные авторы и переводчики изображали «козацко-татарские шайки»). Например, утверждалось, что Сечь основали «беглецы, преступники, грабители, разбойники», нашедшие убежище на ужасных своей дикостью днепровских порогах. «Сии буйные, грубые и, может быть, недостойные члены гражданственности, как бы озлобясь на весь мир и благоустроенные общества, составили отдельную республику, положили строгие обычаи и правила (нельзя сказать – законы), от коих, к удивлению, никто не отступал, и чрез то сделались могущественными и опасными для своих соседей. Так часто своеволие или судьба созидают целые нации, дают им совершенно оригинальный, особенный характер, образ мыслей, особенную нравственность, цивилизацию, особенную жизнь и совсем не те законы, которым они были прежде подчинены. Нельзя не вспомнить при сем высокого изречения: всяк человек есть ложь, и не удивиться, от чего грубые невежды-поселенцы, преступавшие прежде на всяком шагу удобоисполнимые законы, с невероятною, стоическою твердостию стали повиноваться своим – гораздо суровейшим, жестоким, основанным на грубых предрассудках и невежественных понятиях. Так, почитая грабеж, разбой и убийство за самую необходимейшую цель бытия человеческого, они в то же самое время казнили смертию того, кто бы осмелился насладиться утехами даже законной любви или уличен был в воровстве у своего собрата. Защищая ляха против русского, назавтра искали его гибели, соединяясь с прежними врагами. Словом, запорожцы представляли собою странную смесь храбрости, честности и вместе непостоянства, варварства, даже любви к родине[287], и глубокого почтения, преданности к вере, равняясь и с первыми римлянами, и с дикими обитателями Гренландии. Но при всем том, сей союз братства, ибо иначе нельзя его назвать, был необходим и весьма полезен во многих случаях и для многих враждующих держав, где требовалась их помощь; так, например, России, Польши и наконец Малороссии… Но кому уже они неизвестны, где не пронеслось звучное имя запорожцев и кем они не были описаны (хотя, может быть, и с ненадлежащей точностию)!.. <…>

…запорожцы, побунтовав по белу свету и успевши передраться и перессориться с русскими, поляками, татарами и турками, теперь оставались в бездействии, занимались охотою или разбоем по Дону и Донцу; немногие только оставались в Сече, влача бездейственную, непривычную жизнь в скуке, тоске и отчаянии и предавая проклятию всех народов, вздумавших без всякой важной причины жить сложа руки, и безмятежно бранили также малороссиян за их трусость и неготовность восстать еще раз против поляков; решались даже сами сделать нападение на пограничные воеводства Польши, и одно лишь малочислие их удерживало сей пламенный порыв страсти. Дабы хоть несколько утишить свой гнев и как-нибудь рассеяться, запорожцы в самые бурные ненастные дни, когда рассвирепевший Днепр, выступая за пределы, истреблял все встречающееся ему на пути… пускались в легких чайках по вздымавшимся его валам или преследовали ожесточенных зверей в самых их логовищах и, наконец, тешились, взирая на борьбу стихий, предаваясь опасностям, ища смерти. Так грустна и безотрадна жизнь кочующая, хищническая, буйная, бессемейная!