Петербургский текст Гоголя

У Гоголя одно не исключает другого: наряду с лежащими изображены и собравшиеся «в небольшие кучи», и сидящие, и танцующие, и пьющие и непьющие запорожцы. Но вот музыка постепенно увлекла всех, и затем «вся толпа отдирала танец, самый вольный, самый бешеный, какой только видел когда-либо мир…» – конечно, это «козачок» (II, 299–300). Тут же автор говорит о том, что поднимает человека над землей: «Только в одной музыке есть воля человеку. Он в оковах везде, он сам себе кует еще тягостнейшие оковы, нежели налагает на него общество и власть везде, где только коснулся жизни. Он – раб, но он волен только потерявшись в бешеном танце, где душа его не боится тела и возносится вольными прыжками, готовая завеселиться на вечность» (II, 300)[260]. Это романтические представления о «земном», «первородном» рабстве и поднимающих над земной жизнью «музыке души» и танце. «Пир души», то есть свобода воли в отчаянной «гульбе», поддерживает в Сечи равновесие между «земным» и «небесным», жизнью и смертью, невозможное в обычной жизни, как равенство собственников, подобных Бульбе, и «беззаботных бездомовников», которые «никогда не любили торговаться», но «как только… не ставало денег, то удалые разбивали… лавочки и брали всегда даром» (II, 303).

Гоголевской «утопии Сечи» соответствует простор ее «идеального» пространства, которое не имеет преград, кроме необходимых атрибутов военного лагеря – «небольшого вала и засеки» (однако «не хранимых решительно никем»), – и «нигде не видно было забора или… низеньких домиков…» (II, 299). Здесь все широко и свободно: «На пространстве пяти верст были разбросаны толпы народа»; «…обширная площадь, где обыкновенно собиралась рада <…> покрылась приседающими запорожцами»; под ногами танцующих «земля глухо гудела на всю округу…»; «Крики и песни, какие только могли прийти в голову человеку в разгульном веселье, раздавались свободно» (II, 299–300). Это особое пространство, где каждый православный мог осуществить свободу воли и потому «позабывал и бросал все, что дотоле его занимало… плевал на все прошедшее и с жаром фанатика предавался воле и товариществу таких же, как сам, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба и вечного пира души своей» (II, 301). Так образуется религиозное единство разных запорожцев – молодых и старых, уже смотревших в глаза смерти и не знающих жизни безграмотных «бурсаков, которые не вынесли академических лоз», образованных людей и темных крестьян, охочих до наживы и бессребреников, «опытных партизанов» и офицеров, даже «из польских войск» (бывших католиков); «впрочем, из какой нации здесь не было народа?» (II, 302).

С точки зрения повествователя – историка и художника, все означенные различия служат единству «безженных рыцарей» Сечи, отдающих жизнь борьбе за веру[261], и это делает почти неразличимыми отдельные лица и противоречия между ними. Так, сообщается, что Бульба «встретил множество знакомых» (II, 300) и вспоминал с ними о других козаках[262], а конкретное описание тех и других подменяют типичные запорожские прозвища: Печерица, Козолуп, Долото, Застежка, Ремень, Бородавка, Колопер, Пидсыток, – которые из-за грубых «физических» (и физиологических!) ассоциаций расходятся с «духовным» именем Тараса. Так, Печерица – укр. «гриб, шампиньон»; перенос. – о ком-либо низком и толстом; Долото – ср. в черновой редакции прозвище Долбешка у есаула, который в бою «похож был на… хладнокровную машину» (II, 285; 603); Колопер (от слав. коло – «круг, колесо») – носящийся (движущийся) по кругу; перенос. – вероятно, о ком-то непоседливом, не могущем устоять на месте; Пидсыток – укр. «редкое, негустое сито»; перенос. – скорее всего, о рябом; Козолуп – тот, кто обдирает козьи шкуры, или бьет (лупит) коз, или занимается скотоложством. – Ср. обвинения св. Петра тем, кто «по воле языческой» предавались «нечистотам, похотям (мужеложству, скотоложству, помыслам), пьянству, излишеству в пище и питии…» (1-е Петра 4:3). – Видимо, не случайно появилось в этом ряду имя Касьян (лат. «пустой»): так называли профессиональных косарей, но имя это, в представлении народа, принадлежало «неправедному», «немилостивому» святому, в чей день – 29 февраля високосного года – старались не выходить из дома. Имя Бородавка, скорее всего, взято из «Истории Малой России» – так именовался один из гетманов (Ч. I. С. 184)[263]. Однако в разговоре Бульбы с козаками имена всех, кто жив и кто погиб, уравниваются, потому что «витязи» Сечи – как «тесный круг школьных товарищей <…> Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов своих» (II, 302), оставили свои занятия ради христианского долга, Отчизны, товарищества. И других защитников христианства, кроме безудержных в бою и гульбе, свирепых степных «хищников», образовавших «странную республику», в Малороссии тогда не было.

* * *