Петербургский текст Гоголя

Изображаемая таким образом вольная, буйная, разгульная жизнь в Сечи явно противопоставлена жизни мужского монастыря, где напоминающий смерть уход монаха из обычного мира не исключает единоначалия, послушания и труда. Поэтому, как дальше увидит читатель, козаки действительно «всё умели», собираясь в поход и во время его, хотя Сечь умела «только гулять да палить из ружей» (II, 299). В недавнем прошлом, пытаясь разрешить это противоречие, советские исследователи исправляли «неточности», якобы допущенные Гоголем: они восстанавливали «трудовые традиции» Сечи, «трудовой стаж» козаков и упорно «реабилитировали» запорожцев[251]. Но жить в Сечи чем-то, кроме гульбы, позволяли себе немногие козаки: «Некоторые занимались ремеслами, иные держали лавочки и торговли; но большая часть гуляла с утра до вечера…» (II, 301). Кроме того, Запорожская Сечь – в отличие от киевской Академии – показана и настоящей «духовной школой», хотя в ней «не было никакого теоретического изучения или каких-нибудь общих правил; все юношество воспитывалось и образовывалось в ней одним опытом, в самом пылу битвы…» (II, 301).

Гоголевское описание Сечи действительно начинается с железного, «оружейного» (а не колокольного), рабочего перезвона «кузнецких молотов» – но в предместье, где кожевники мнут кожи, торговцы сидят с товаром и где, по традиции вертепного театра, каждый характерный персонаж занят свойственным ему делом: татарин готовит баранину, «жид» наливает на продажу «горелку»… «Армянин развесил дорогие платки», но для кого они предназначены, если «даже в предместье Сечи не смела показаться ни одна женщина» (II, 302–303), ведь разгульным «лыцарям» и в голову не придет покупать такой подарок «впрок»… Скорее всего, здесь «отголосок» вертепа, вертепный образ, которым автор иллюстрирует многонациональность Сечи, причем в черновике этой фразы не было [II, 620]. Скрытый смысл ее и в том, что часть запорожцев жила с женами или подругами на близлежащих хуторах, иногда даже в предместьях Сечи, обзаведясь соответствующим хозяйством, как это описано в произведениях В. Нарежного и Ф. Булгарина.

Первым же на глаза героям попадается пьяный «запорожец, спавший на самой средине дороги, раскинув руки и ноги» (II, 298), – тоже типичный для вертепа образ-эмблема[252]. Его «театральность» подтверждена реакцией Бульбы– зрителя, который никак «не мог не остановиться и не полюбоваться…

– Эх, как важно развернулся! Фу ты, какая пышная фигура!..» – и далее картина: «…запорожец, как лев, растянулся на дороге. Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем, для показания полного к ним презрения» (II, 298).

Все это напоминает о спящем змее-страже, охраняющем языческий Вавилон (позднее в сказках аналогом змея стал лев[253]), а довершает сходство изображение козацкого чуба-змея[254]. В данном случае значимо и явное сочетание языческих черт воителя Перуна и змееподобного Велеса, Напомним, что в христианстве змей – символ дьявола, а царственный Лев, обычно воплощающий силу и мощь Иисуса Христа, – символ Воскресения (было поверье, что львята рождаются мертвыми, а жизнь в них вдыхают родители) и также символизирует духовную бдительность и крепость часового, неусыпно охраняющего устои Церкви, поскольку, согласно другому поверью, лев спит с открытыми глазами. Вместе с тем, в традиции христианских поучений языческому пьяному сну противополагается трезвое бодрствование, но при этом свирепый, алчущий лев символизирует адские силы: «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища кого поглотить…» (1-е Петра 5:8).

Далее в повести «львами» (а фактически «орлами», актуализируя темы вольности и силы) будут названы все запорожцы: «Так вот Сеча! Вот то гнездо, откуда вылетают все те гордые и крепкие, как львы!» (II, 299). А когда Остап обретет «опытность в военном деле», о герое будет сказано, что «все качества его… получили размер шире и казались качествами мощного льва» (II, 313). О дьяволе-змее теперь напомнит подземный ход, откуда незаметно проникла в козацкий лагерь татарка и куда в «небольшое отверстие» под телегой затем «пополз» Андрий (II, 316), а также ситуация его соблазна и «грехопадения». Затем будет сцена, когда Бульба неистово преследует польский отряд Андрия, как «разгневанный вепрь», – при этом его «чуб, как змея, раскидывался по воздуху», и бегущие начали «думать, что они имеют дело с самим дьяволом» (II, 321).