Петербургское действо. Том 1

Наконец однажды, уже на Страстной, Григорий Орлов, написавший брату Ивану Григорьевичу в Москву, получил отказ, и таким образом последняя надежда на получение необходимой суммы рушилась.

– Как ни вертись, а остается один проклятый Тюфякин, – сказал он Алексею. – Надо его теперь ловить и, где ни попадется, – бить, покуда не выколотим из него либо деньги, либо его подлую душонку. Авось он не фехтмейстер и за него нас под арест не посадят.

Алексей Орлов согласился, что другого средства нет.

– Тем паче надо его пощипать, что он, бестия, балуется. Он захочет, так может и у Воронцовой достать денег. Недаром фаворит фаворита фаворитки. У них денег куры не клюют, а тратить им некуда: никому не платят. Ведь дома нет в Питере, где бы они должны не были хоть пять червонцев. В лавках и лабазах должны…

И братья решили стараться где-нибудь поймать князя Тюфякина, чтобы «выколотить» из него долг.

Но Глеб Тюфякин – себе на уме, отлично понимал теперь, что выпущенные Орловы его не оставят в покое. Между тем он, со своей стороны, тоже нигде не мог достать денег. Его попытка попросить, да вдобавок еще такую крупную сумму, у тетки-опекунши, не повела ни к чему. Опасаясь именно того, что собирались сделать Орловы, так как подобного рода выколачивание долга кредитором из должника было дело обыкновенное, Тюфякин дома не сказывался никому, проводил день у Гудовича или в своем голштинском войске, в Ораниенбауме. Когда он появлялся в публичных местах и, между прочим, в одном из лучших трактиров на Адмиралтейской площади, с ним бывали всегда товарищи, голштинские офицеры.

Наконец, Тюфякин подружился и закупил постоянными угощениями одного офицера, хорошо известного в Петербурге. Это был некто Василий Игнатьевич Шванвич, известный всей России и попавший в число бессмертных не чем иным, как своею истинно богатырской, невероятной силой. Это был петербургский Самсон XVIII века. Сильны были богатыри Орловы, но Шванвич и их за пояс заткнул. Орловы свивали пальцами червонцы в трубочки, а Шванвич без всякого инструмента и тоже пальцами из нескольких пятаков делал нечто вроде петушка на ножках и с хвостиком. Орловы кочергу связывали в узел и бант, а Василий Игнатьич брал зараз три штуки, свивал их вместе, как красная девка косу заплетает, а затем уже делал такой же бант. За год перед тем на Шванвича, возвращавшегося из гостей, напали грабители в деревне Метеловке, находившейся на дальнем конце Фонтанки и считавшейся разбойничьим гнездом, не хуже Чухонского Яма. Напавших было человек с десяток, и они, как мухи, облепили офицера.

Как совершил свой подвиг силач, он сам хорошенько не помнил, потому что, по его собственному сознанию, струхнул. Но дело в том, что наутро нашли на месте пять человек. Двое из них были уже мертвы, а трое настолько искалечены, что не могли сами убраться с места побоища. Помнил только Шванвич, что, не имея никакого оружия, он хватал по два человека за шиворот зараз, по одному в руку, и, треснув их лбами друг о дружку раза два, бросал. И эти уже лежали тихонько. А затем, ухватив одного из них, самого рослого, поперек туловища, начал его же ногами бить остальных. И неприятель обратился в бегство с крестом и молитвою, приняв прохожего за самого дьявола в образе офицера.

Василий Игнатьевич Шванвич был среднего роста, немножко сутуловат, но с уродливо широкими плечами и с толстыми, как бревна, ногами и руками. У Орловых мощь и сила сочетались с красотой и стройностью тела; Шванвич же был совершенный медведь. Так же, как медведь, ходил он маленькими шагами на коротких ногах, так же нелепо, как и Михайло Иваныч, размахивал руками и медленно поворачивал голову, как если б шея его была деревянная.

Этот богатырь, но не богатырь-витязь, а страшилище, не красавец Бова-королевич, а скорее какой-нибудь Черномор, жил в столице скромной и тихой жизнью. Средства его были крошечные, знакомства, в тесном смысле слова, очень мало, за исключением известности в городе. Всякий знал Василия Игнатьевича и показывал на него пальцем на улице, но сам Шванвич почти никогда не знал, кто на него тычет пальцем.

Силой своей хвастать он не любил, иногда даже обижался, когда его просили показать какую-нибудь штуку. Часто задумывался он и тайно, в глубине души, променялся бы сейчас с каким-нибудь красивым, хотя бы даже и совсем тщедушным, гвардейским офицером.

Раз только в жизни похвастал он своею силой при большом стечении народа, но и то было сделано по строжайшему приказу начальства. Зрелище это было дано в Гастилице, на дворе палат графа Разумовского и на потеху гостившей у него покойной императрицы.

У Шванвича были две отличительные черты в характере. Он не только был богомолен и ходил ко всем службам, но был знаком со всем петербургским духовенством и знал дела всех петербургских причтов и церквей как свои собственные, знал, в каком храме хорошо идут дела причта и в каком совсем бедность непокрытая. И он ходил преимущественно в эти храмы и здесь отдавал на тарелочку и в кружку свою последнюю копейку.