Петербургское действо. Том 1

Горничная, живая и ловкая в движениях, в голосе и походке, вышла из спальни и скоро вернулась с фарфоровым подносом, на котором стоял маленький красивый сервиз. Она уставила поднос на другом столике и придвинула все к кровати.

– Сегодня кофе будет хуже, – заговорила она, оглядываясь, – вы уж очень долго спали. Что это?! Опять считали! Как не стыдно глаза напрасно портить.

Графиня, накладывая себе сахар в чашку, вдруг остановилась среди движения и, подняв чуть-чуть свои тонкие черные брови, вымолвила, как бы показывая ими в верхний этаж:

– Ну, что там?

– Ничего, все то же! Чему там быть?! – небрежно выговорила Лотхен, подбирая на большом столе рассыпанные карты, бирюльки и шахматы.

– Смотрите, Фленсбург их из Парижа выписал, а вы пролили, – прибавила она, показывая флакон от духов.

– Спит или проснулся? – спросила Маргарита, не обращая внимания на замечание любимицы.

– Право, не знаю; кажется, Эдуард еще внизу. А уж он будто чутьем слышит всегда, когда его барин должен проснуться.

Наступило минутное молчание, после которого Лотхен, подойдя к столику с кофеем, засунула руки в кармашки своего полотняного, пестрого, в цветочках, фартука, который заменяла в праздничные дни шелковым, и, глядя пристально в лицо графини, выговорила полушепотом:

– Когда ж это, liebe Grдfin, конец будет? Это ужасно! Что ж этот проклятый Вурм вам говорил вчера?

Графиня слегка пожала красивым полуобнаженным и снежно-белым плечом и вздохнула.

– Что ж он знает! – выговорила она через мгновение. – Говорит, скоро, на днях, а потом пройдет месяц, и он говорит – не знаю и утешает тем, что, во всяком случае, надо ждать, когда лед на Неве пройдет. А когда он двинется?! – вдруг как бы разгневалась молодая женщина. – Я спрашивала вчера Полину. Она говорит, что бывает иногда ледоход в мае месяце. А мы за эти два месяца сто раз успеем с ума сойти.

И Маргарита перестала пить свой кофе, задумалась глубоко и прошептала:

– Да, ужасно! Думала ли я, что буду когда-либо в таком положении?

– Старый граф?! – выговорила Лотхен шепотом и с особым ударением, как бы нечто повторяемое в сотый раз.

– Ну, дед!.. Ну, хорошо! Ну, что же?!

– Что? – повторила Лотхен и тоже фамильярно подернула плечами. – Зажмурьтесь да и решитесь… Говорят, надо глаза закрыть, когда что страшно или противно…

Графиня вдруг расхохоталась весело и прибавила, кончив свою чашку:

– Ты вот других посылаешь, а ты сама попробуй, как это весело.

Лотхен тоже рассмеялась.

– У меня такого деда нет! А если б был… О-о!.. Я бы показала силу характера.

– Должно быть! Хвастунья! Это легко на словах!..

– Я не говорю – легко. Но если уж необходимость… Да и что вам стоит, если только вы захотите? А ведь у него, все говорят, при его скупости, огромное состояние. Все наши долги он бы мог сразу уплатить одним годовым доходом с одного какого-нибудь имения. А вам что для этого надо? Немножко полюбезничать с ним, приласкаться к старому брюзге. А если б даже и влюбился в вас, в свою внучку, этот старый греховодник, то и пускай влюбится. Оно не опасно! Ведь опасности никакой не будет, несмотря на полное его желание быть опасным…

И обе женщины вдруг начали весело и громко смеяться тем же звенящим серебристым смехом, каким еще недавно смеялись в санях над спасенным в овраге преображенцем. Смех этот был настолько резок, что даже достиг подушек больного, который лежал наверху. Он от этого смеха как бы пришел в себя и открыл глаза.

В горнице его сидел уж давно на стуле близ дверей на цыпочках прокравшийся верный слуга его, француз из Нанси, Эдуард. Он действительно как бы чутьем всегда знал, когда больной граф проснется. При первом движении руки больного и с пробуждения начинающегося сухого кашля Эдуард приподнял занавеску на окне и приблизился к кровати.

– Как себя чувствует monsieur le comte?[35] – начал он с обыденной фразы, которую говорил, однако, всякое утро не ради только того, чтобы сказать что-нибудь, а действительно озабоченный положением больного, которого любил и которому считал себя во многом обязанным.

Молодой малый был взят графом во Франции из простой крестьянской семьи, и в два-три года он сделал из поселянина самого элегантного лакея, способного на все и получающего большое жалованье. Со смертью любимого барина Эдуард, конечно, терял немного, так как его во всяком богатом доме и в Петербурге и даже в Париже взяли бы с охотой. Но Эдуард искренне привязался к этому русскому барину, который обращался с ним по-братски.

– Как вы почивали? – заговорил Эдуард по-французски.

– Как всегда, – слабым голосом отозвался граф. – Вурм не приезжал?

– Нет еще. Не прикажете ли свежего питья?

Больной промолчал и только движением век и бровей отвечал слуге.

В эту минуту новый залп свежего хохоту внизу и веселые голоса долетели до слуха графа, и он тяжело вздохнул, как бы в ответ на это.

– Que diable! Avec Laube!..[36] – проговорил Эдуард сердито.

И граф понял, что верный слуга, говоря про этот хохот внизу, оскорблен им.