Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

– Тогда послушай. Маклаков огласил ответ из Варшавской католической консистории, что Лютостанский хоть и был много лет назад ксендзом, но за аморальное поведение, блуд и присвоение приходских средств запрещен в служении и извергнут из сана. И суд присяжных, дурачье эдакое, вышиб твоего папаньку, а экспертом утвердил ксендза Пранайтиса. Видишь, какие пироги, друг мой Владислав Ипполитович… Чего ж ты говорил, будто отец твой учитель в гимназии?

Смертная тоска лежала на лице Лютостанского. Он открыл рот, но говорить не мог, я видел, как тошнота перекатывается у него под горлом. Пьяно, неразборчиво пробормотал:

– Он и преподавал… греческий и латынь… в последние годы… в Вильно…

– Ага, ага, понимаю… Это когда он опубликовал призыв, что, мол, большевизм – это пархатость духа, которой заразили жиды Россию. И, мол, всех их до единого надо выжечь каленым железом. Большевиков то есть. Это тогда?

– Может быть, – сдался окончательно Лютостанский.

Мы долго молчали, потом я сложил листы, завязал тесемки на папке и взвесил ее на ладони.

– Ого! – сказал я. – Знаешь, сколько весит? – (Он пожал плечами.) – Девять граммов. Иди – застрелись.

Бескостно, тягучей студенистой массой он перетек со стула на пол, замер на коленях, протянул ко мне свои наманикюренные пальцы:

– За что? Павел Егорович… За что?..

– Ты обманул партию. Органы. Родину. Ты и меня пытался обмануть. Придется тебе умереть.

Лютостанский заплакал. Я и не видел раньше, чтобы слезы могли бить из глаз струйками. Он плакал и полз на коленях к моему столу. Цирк! Виктор Семеныч Абакумов от хохота животики бы надорвал. Ни один из наших лучших клоунов – ни Карандаш, ни Константин Берман – не смогли бы изобразить фигуры уморительнее: разваливающийся на куски, растекающийся от ужаса человек в майорской форме ползет на коленях и брызжет бесцветными струйками из глаз. Обхохочешься!

Только у меня в кабинете некому было веселиться, поскольку это не спектакль шел, а прогон, генеральная репетиция, на которую публику не пускают. Будни творчества, муки поисков, трудности режиссера, вводящего актера в роль.

А Виктор Семеныч уже сидел во внутренней тюрьме.

– Я хорошо отношусь к тебе, Лютостанский. Потому и даю такой легкий выход.

– Павел Егорович, помилосердствуйте!.. Я не хочу… умирать… Я еще и не жил как следует… Только последний год… Помилуйте… За что?.. Я ведь не виноват… везде написано – сын за отца не отвечает…

– Не виноват, говоришь? Может быть. Вот бойцы из Особой инспекции Свинилупова тебя и помилуют… – Я засмеялся, а Лютостанский ударил головой об пол, видимо представив, что с ним сделают костоломы из Особой инспекции. Эти мясники разомкнут его на отдельные суставы, ибо скандал с ним не замнешь по-тихому, дело докатится до министра, и тот очень порадуется старшему офицеру МГБ СССР, отец которого называл руководство РКП(б) дьявольской шайкой еврейских аферистов и кавказских бандитов-налетчиков.

Я не пугал Лютостанского. И не утешал. Просто прикидывал вслух – какие у него есть шансы на спасение. И как бы я ни выкручивал, какие ни придумывал объяснения – все равно выходила ему страшная погибель.

А он ползал по полу, умоляя не выдавать его головой ужасному замминистра Свинилупову, выпрашивал пощаду и кусочек такой манкой, такой прекрасной жизни под крылом Миньки Рюмина, пусть хоть и под моим строгим оком.

И рыдал, и просил до тех пор «Павел Егорович… простите… пожалейте… век вам буду верен… как собака стану служить… только вам… вам лично…», и так убивался, что жизнелюбивый дух его полностью прервал контроль над слабой плотью, и майор Лютостанский, оперуполномоченный 2-го Главного управления МГБ СССР с тихим застенчивым журчанием обоссался.

Я смотрел на растекающуюся по паркету желтоватую лужу и испытывал к Лютостанскому нечто вроде симпатии. Конечно, я не винил его в слабости: смертный приговор – новость довольно яркая, очень рассеивает внимание, сфинктер ослаб, хлоп – и упустил мочу. А теплое чувство к Лютостанскому было вызвано творческим удовлетворением художника, полностью реализовавшего свой замысел. Ну какой еще там к хренам Станиславский мог заставить сыграть статиста такую трудную роль!

Истины ради надо заметить, что если бы Станиславский взял себе в помощники не Рабиновича-Дамочкина, а Мерзона, то и у него бы кое-что могло получиться.

Затравленный, обоссанный Лютостанский и не подозревал, что пока он играет роль во втором акте моего спектакля, что ему еще предстоит довести в третьем действии свою роль до апофеоза. Персонаж, возникший из ничего, из ниоткуда – из бюро пропусков, – становится к финалу главным героем. Великая роль Невозвращающегося Кочегара.

Господи, как глупо устроен мир! Этот скверный недалекий человечишко, в своем кабинете мигом превращавший умнейших людей в безмозглых недоумков, сейчас искренне верил, что я эксгумировал его вонючего папашу только для того, чтобы облегчить жизнь кровожадным бездельникам из Особой инспекции!

И эта недалекость была мне порукой в том, что он сыграет свою роль с блеском до самого занавеса.

И я его помиловал.